Рей вспомнил какие-то объяснения, которые слышал в прошлом – про то, что инвестиции в бедные страны позволяют там развивать промышленность, и люди в итоге тоже станут жить лучше. Но ведь это даже была не бедная страна, это в его время была территория США!
Впрочем, война так много изменила…
– Ну и как вы находите наш мир? – спросил падре, – многое изменилось?
– Да, – разлепил губы Рей. Пару месяцев назад он ответил бойкому журналисту, что не изменилось ничего. Но теперь было ясно, что ответ этот – опрометчивый.
– Да. Этот… флаг-турнир. Колд-зона. Люди стали… какие-то другие.
– Вот это интересно! Какими же стали люди?
– Более… – Рей задумался. Эгоистичными? Безжалостными? Нет, пожалуй…
– Более откровенными, – высказался он, – и жесткими. Не расслабишься тут, понимаете?
– Это объяснимо, – кивнул падре, – была война. Вы знаете, я был тогда ребенком. Я помню все. Война не оставила иллюзий. Иллюзий мирной жизни… мирного сосуществования разных государств, разных классов. Возможности договориться. Война обнажила человеческую суть. Если хотите, я благодарен Господу за то, что Он явил нам откровенный взгляд на нашу собственную сущность.
– Но ведь война давно кончилась, – вырвалось у Рея.
– Раны заживут еще не скоро. Раны земли, человеческие раны. Вы, мистер Гольденберг, думали, что можно жить весело и беспечно и оставаться добрым и хорошим человеком, христианином. Тогда, до войны многие так считали. Можно жить искусством, радостями и удовольствиями жизни. Растить детей, смотреть фильмы. Но никуда не девается грех, глубочайший первородный грех, живущий в каждом из нас.
– И оттого началась война? – скептически спросил Рей. Священник нахмурился.
– Скажите, мистер Гольденберг, ведь вы были влиятельным человеком в своем мире…
– Нет. Я был богат, но не влиятелен.
– Все равно. Вы были богаты, имели какие-то связи, хотя бы родственные. Сделали вы что-нибудь, чтобы остановить войну?
– Да кто же знает, что нужно делать, чтобы остановить это все? – воскликнул Рей.
– Вы не знали – или не хотели знать? Поймите, я не упрекаю вас, вы – дитя своего века. Мы все таковы. Все грешны. Но это – ответ на вопрос, отчего началась война. Господь ли виновен в войне? Нет. Это наша человеческая слабость, наше зло. Вы знаете, в чем самая страшная рана войны?
– Э-э… – протянул Рей.
– Она – в том, что люди привыкают к смерти и убийству. В ваше время в благополучных странах смерть казалась чем-то необычным. Смертную казнь осуждали. Гибель одного человека представлялась уже трагедией. Если в какой-то стране происходил теракт, все осуждали террористов, ведь что может быть страшнее убийства невинных? Тогда осуждали пытки, старались их запретить, пытками считали даже лишение еды и сна, неудобные условия содержания. После войны все изменилось. Вы видели в нынешних новостях, чтобы кто-нибудь осуждал убийства или пытки?
– Э-э, нет, – промямлил Рей. Ему было неловко признаться, что он и новостей-то не смотрел.
– Вы знаете, долгое время на моей памяти в ЗР ездили молодые бездельники развлекаться охотой на людей. Жителям ЗР, молодым парням и девушкам, платили деньги и они, чтобы помочь семье, соглашались на это. А еще раньше и денег-то не платили, устраивали обычный отстрел, как сафари. Или насиловали. Лишь недавно это запретили, но и сейчас еще, подпольно… Не только это. Смертная казнь существует в мире везде и применяется без ограничений. Пытки не считаются чем-то предосудительным, наоборот, в новостях одобряют полицейских, которые бьют задержанных. Считают таких полицейских героями. Вы не заметили этого?
– Я, честно говоря, не очень следил…
– Люди озверели от войны. Но война лишь проявила то, что и было в натуре каждого человека. Теперь это стараются ввести в рамки. Вот флаг-турнир – чтобы сбросить лишнюю агрессию. Но я думаю, что гуманизма не будет уже никогда, его время – кончилось. Сейчас нам очень сложно собирать пожертвования, вы знаете – почти никто не дает. Источники нашего финансирования – очень необычные…
Рей увидел вдалеке от скопления хижин Миссию – деревянное длинное здание, рядом – каменная часовня, уцелевшая, как видно, от старых времен.
– Я вам обязательно пожертвую, – пообещал Рей, – и всегда буду это делать! А можно я посижу у вас немного? А то кузен с другом меня тут бросили, и я не знаю, что делать.
– Конечно, посидите, – согласился священник.
– А вы сами – тоже отсюда? – спросил Рей, – я имею в виду, вы… так хорошо говорите по-испански.
– Я мексиканец, если вас это интересует, – кивнул священник, – но я не отсюда. Я родился в Акапулько.
Колд зона, подумал Рей. Ну понятно, с войны он, наверное, живет здесь. Или жил в Федерации и приехал сюда в миссию, что скорее всего.
– А в колд зоне, – спросил Рей, – там действительно ничего нет? Одни террористы и тоталитарные лагеря?
Священник неожиданно широко улыбнулся, его черные глаза мечтательно заблестели.
– Ну что вы, – сказал он, – там есть многое. Они летают в космос. Вы, мистер Гольденберг, мало интересуетесь окружающим миром. Но астрофизики видят, что из колд-зоны запускают множество спутников, они регистрируют взлетающие космические корабли. Их корабли летят на Луну и на Марс. А что там происходит, в колд-зоне – на самом деле здесь никто не знает. Ведь в наше время истина создается на новостных порталах, и именно та, что устраивает сильных мира сего. Но сказать, что там одни концлагеря и террористы – это… ну скажем так, сильное преувеличение. Я даже думаю, мистер Гольденберг, что там жизнь не намного хуже, чем в Федерации.
До вечера Рей просидел в скромной гостиной дома священников – здесь всего работали четверо из ордена Оскара Арнульфо, да еще в больничке несколько медсестер-монахинь. Сейчас здесь никого не было, и Рей скучал. Никакой коммуникационной системы, книги – религиозные, распятие, статуэтки. Но здесь по крайней мере чисто, спокойно, можно выпить чистой воды, хотя еды тоже не наблюдалось. На обед в крошечную трапезную собрались медсестры, живо болтавшие меж собой по-испански (хотя две из них имели европеоидную внешность), отец Фелипе и еще один падре по имени Камило – высокий и костлявый. Рея вежливо о чем-то спросили, но в основном говорили о своем, хотя из вежливости – по-английски. Рей все равно ничего не понимал – о какой-то партии лекарств, операционной и враче, который, кажется, обещал приехать. Рею показалось, что священники и сами неплохо разбираются в медицине.
Он ел гороховый суп, показавшийся необыкновенно вкусным – очевидно, с голодухи. Ведь с утра маковой росинки не было во рту. Хлеба выдали каждому по кусочку, и Рею показалось, что святые отцы поделились с ним своими пайками – ему дали два небольших неровных куска. Больше на обед ничего не было, и Рей утешил себя мыслью, что сегодня же в Далласе нажрется как следует.
Интересно, а как они вот так живут – годами? Святые люди! И ведь наверняка у них есть гражданство Федерации.
После обеда Констансио попрощался и убежал в больницу, а Фелипе уселся с Реем в гостиной и стал перематывать чистые бинты. Они тут бинты стирали (а Рей думал, что такие примитивные способы перевязки давно ушли в прошлое).
– Если не трудно, возьмите тоже бинт, помогите, – предложил отец Фелипе. Рей неловко взял в руки марлевую ленту, стал сматывать ее. Руки падре работали умело, словно он всю жизнь только этим и занимался.
– Рук не хватает, – пояснил падре, – больные помогать не могут, мы держим тут только самых тяжелых.
– Это же ад какой-то, – вырвалось у Рея. Фелипе с интересом взглянул на него.
– Понимаете.. – Рей счел нужным объясниться, – раньше, в странах третьего мира… ну там была какая-то своя жизнь, люди были довольны даже. У нас люди приезжали из отпуска и говорили – там люди нищие, но счастливые, спокойные, смеются, живут своей жизнью, а у нас один стресс. Но здесь, сейчас в ЗР… неужели в ЗР везде так?
– Здесь относительно неплохо, – покачал головой отец Фелипе, – поверьте мне. Я был во многих местах. Был в Африке, Пуэрто, был в Европе – Хорватия, Польша. Там, где ближе Федерация, граница – вот как здесь – всегда лучше. Кто-то едет за границу, присылает деньги потом, помогает. А там, где граница далеко… поверьте, туда вам лучше совсем не ехать.
