Исторический опыт показал, что многие обыватели склонны считать, что блага, получаемые от общества при социализме – образование, медицина, рабочее место, возможность профессионального совершенствования, транспорт, жилье – разумеются сами собой, как воздух. И отдавать обществу за них ничего не надо. Они вообще не мыслят в таких категориях: что-то дать обществу. Они думают, что общество – это несуществующая абстракция. Они не только не чувствуют себя обязанными что-то давать, но и спокойно могут забирать у общества и нарушать его законы.

Если их поместить в тюрьму, где возможности приобретения благ будут ограничены, но общество будет проявлять себя в виде колючей проволоки, охранников и запретов – их фрустрация и недовольство лишь усилится.

Потому единственный способ объяснить им ситуацию – поместить их в такие условия, где СТК нет. Можно было бы выслать их в ФТА. Не в развитые страны, как это делали когда-то в Первом Союзе – а в зону Развития, в Африку, скажем. Но жаль африканцев! Они-то ни в чем не виноваты, им и так тяжело. Зачем же им еще эгоисты на шею!

Потому были созданы Зоны Индивидуализма. ЗИНы, как их еще называют.

Ограничение свободы там лишь одно – за пределы ЗИНа выехать нельзя. Там как на государственной границе – по всему периметру лазерные следящие установки, беспилотники, охранные комплексы. Но ЗИНы очень большие. Ставят их там, где радиация нормальная, почва, климат приемлемый, выжить нетрудно. Нет только общества.

Для начала – хоть это и уступка принципу – высланному выдают небольшой минимум средств выживания – одежду, охотничье оружие, рыболовные снасти, сельскохозяйственный инвентарь, электронную библиотеку, аптечку. Более того, в ЗИНах есть постройки – отдельные разбросанные по полям и лесам домики, теоретически их достаточно, чтобы обеспечить жильем все население ЗИНа.

То есть выжить в ЗИНе и в одиночку не так сложно.

Но беда в том, что и в ЗИНах создается общество, собственное – общество настоящих индивидуалистов. Наиболее сильные и наглые подавляют других, собирают банду вокруг себя, эти банды сражаются друг с другом. Иногда там складывается что-то вроде стихийного анархо-капитализма, бандиты обмениваются плодами трудов тех, кого они обратили в рабство.

Наказание выглядит как будто мягким. Никакого принуждения, свободная жизнь на природе.

Но вот жизнь человека в ЗИНе, его телесная неприкосновенность, здоровье – за все это никто не несет ответственности. Только он сам. А самое худшее там – это другие заключенные, бороться против них в одиночку трудно, приходится примкнуть к сильной банде; а банда – это совсем не то, что нормальный коллектив. Поскольку все вооружены, постоянной элиты там не складывается, даже самые сильные опасаются пули в спину.

Когда первая часть срока заканчивается, сосланный может покинуть ЗИН и перейти в реабилитационную колонию по соседству. Не все сразу хотят туда переходить, некоторые остаются в ЗИНе и после срока. Ведь в колонии надо работать на производстве, там есть отряды, как в школе-коммуне, самоуправление, коллектив. Там могут жить только те, кто готов и хочет трудиться и жить в команде. В реа-колониях люди свободны, могут уехать – но в других местах до окончания срока реабилитации на работу не возьмут и предприятие не зарегистрируют. Но в общем-то никто и не стремится уехать побыстрее.

Эти люди уже поняли, что общество – не абстракция, а источник их существования. Возможность устроиться на работу, взять продукты и вещи на складе или купить их в магазине, поехать в отпуск, пойти к врачу, если заболел, возможность быть защищенным законом – чтобы никто не мог тебя безнаказанно ударить, убить и даже оскорбить – это не само собой разумеется. И что берущий должен и отдавать. И если закон защищает, то ему следует также и подчиняться.

Лийя вернулась в общежитие, когда было уже совсем темно. Многие окна в здании горели, но внизу была тишина, еле теплился ночной свет. Никто не собирался загуливаться перед новым трудовым днем. Лишь дежурный по общаге, парень из седьмого отряда, сидел на посту. Он вяло глянул на нее и ничего не сказал.

Да еще на диванчике в углу застыла темная фигура с планшетом, и когда Ли пересекала холл, фигура пружинисто поднялась. Ли остановилась.

Это был Бинх.

– Привет, – сказал он, – давно не виделись. Идем в столовку?

В столовом зале и сейчас были еще несколько человек – кто-то наливал себе чаю, кто-то болтал компанией за столом. Ничего особенного – не успели поужинать, зашли перекусить попозже. Ли не ужинала и не обедала. И не очень-то хотелось. Но сейчас она ощутила легкий голод. Налила из самовара чаю, взяла немного печенья. С Бинхом они сели за стол в углу.

Бинх официально стал ее вожатым, потому что Катя уже год как закончила обучение, поступила в Бомбее в экологическую профшколу, а теперь служила в армии. Так что ничего особенного не было в их вечерних посиделках. Вожатый и его подопечная. Ли очень радовалась возможности вот так посидеть с Бинхом.

Но теперь она ничего не чувствовала – лишь опустошенность.

– У нас во взводе был один парень, – медленно начал Бинх, – звали его Чак. Он был местный, из Кэсона. И у него в Кэсоне жил брат, с семьей. Родители давно погибли. Тот брат был членом партии, участвовал в тыловом снабжении. И вот когда цзяофани захватили Кэсон, этот брат пошел и сообщил им все, что знал, про нас, и они… вот тогда нас загнали в то болото, помнишь, я рассказывал? Где мы сидели два месяца. Много народу умерло. Потом мы Кэсон все-таки отбили, подошли части с севера. Брата этого Чака тоже взяли в плен. Он был не какой-то негодяй, он любил семью свою и выдал нас, чтобы своих уберечь. Его расстреляли, Ли. И Чак это видел, не захотел уходить. Я об этом не рассказывал раньше, потому что не люблю об этом думать.

– И что он потом делал, твой Чак? – напряженно спросила Ли. Отложила печенье – есть опять не хотелось.

– Ничего. Воевал.

Ли помолчала, внимательно рассматривая столешницу.

– То была война, – пробормотала она.

– Какая разница? И сейчас война, – спокойно ответил Бинх, – она еще долго не кончится.

Ли вспомнила Свету, девушку из материного ателье. Из призонья, рядом с запреткой. Сколько там еще прозябает, загибается деревень. Оттуда теперь забирают детей, конечно, и есть там больницы, но нет пока еще, нет хорошего оборудования, и многие из тех, кто не успел добраться до Кургана, Уфы или Челябинска, умирают – хотя могли бы жить.

А кто-то убивает жену и ребенка – и сам вешается на шнуре, потому что не в силах забыть войну и успокоиться.

Отравленные моря, миллионы километров зараженной почвы, взбесившийся климат и тонущие острова и побережья.

И кто-то получает деньги и оружие, чтобы разрушать кое-как налаженную жизнь и убивать людей.

А кто-то покупает себе дачи и вертолеты и живет ради себя любимого, как будто ничего и не случилось, ни апокалипсиса, ни войны, ни революции. Как будто не надо прилагать все усилия, чтобы жизнь – у всех – стала лучше. Какая разница-то, в самом деле? Надо жить для себя, думают они, устраиваться.

– Но как же? – спросила она, – как мне жить с этим, Бинх?

– Не знаю, – сказал он, – Наверное, надо понять, что все это не имеет значения. Семья… кто с кем в родстве… Все это неважно. Есть мы. Есть человечество.

Лийя покрутила головой.

– У Гульки, – сказала она, – отец погиб в перестрелке с бандой, а мать работает эпидемиологом, ездит по всему Казахстану и Уралу. У Тани мать генетик, известна на уровне Миркоммуны. У Лады отец строитель, мать мастер на «Электроне», причем мать – в ВК компартии Кузина. У Рината родители оба на орбите работают, на Луну летают. У тебя… Ты можешь гордиться своими родителями, пусть их уже и нет. А мне что делать?

Лицо Бинха было непроницаемым. Непонятным. Черные глаза смотрели напряженно.

– Жить, – произнес он, – знаешь, так у нас говорили. Что бы ни случилось – просто жить.