Они всегда были рыбаками. Из поколения в поколение их лица обдувал резкий морской ветер, их баюкали море и дунайская волна. В 1856 году, когда Вилково было отдано Молдавии, румынские власти лишили жителей права ловли. Будто воздух отняли. И двадцать с лишним лет продолжалось горькое горе — горе рыбаков без сетей и лодок, горе людей моря, обреченных на бездеятельность на земле, которая для них только временный приют. И лишь когда Вилково снова вернулось к России, вновь выплыли на лов рыбачьи лодки, заплескали весла по морской волне. В советском Вилкове уже работают четыре рыбацких колхоза, и рыбаки показывают, что единственная одежда, которая у них есть, это та, которую дала им перед войной советская власть. И смело требуют от этой своей власти того, что им нужно: смолы, канатов, веревок.
Пахнет рыбой. Пахнет резким морским ветром. По каналам меж домов плывут лодки. Громоздятся горы рыб на мостках, в цеху консервного заводика лежит чудовище — белуга. Все пахнут рыбой и морем — седые старики, те, которые вскоре окончат рыбачью жизнь, зрелые мужчины, которые плавают из путины в путину, и дети, которые уже учатся рыбацкому промыслу. Их прадеды, деды, отцы были рыбаками, рыбаками будут и эти малыши. Прадеды, деды и отцы жили под гнетом румынских бояр, под царским гнетом; а теперь рыбацкая детвора бегает в школу. Теперь раны от крючка уже не заливают смолой, не отрубают больного пальца топором. Теперь есть свой врач, своя больница, своя школа, свои колхозы — и своя власть.
Моторная лодка возвращается в Измаил. Дальше мы едем на машинах по дорогам среди тростника, плоских, залитых водой лугов. Над лугами летают болотные птицы, на узкой полоске воды среди тростников появляется стайка: дикая утка и вереница утят за ней. Они не боятся нас, не улетают, не прячутся в тростник. Видно, никто никогда не пугал их, они не слышали грома выстрелов, не боятся людей. И странно выглядит эта природа, первобытная и нетронутая, эти заросли тростника — оазисы среди обработанных полей и поселков.
Здесь, в деревне Денжелер, — колхоз имени Димитрова, болгарский колхоз, один из первых в Измаильской области, организованный еще до войны. Пришла война и оккупация — председатель эвакуировался на восток, оккупанты разогнали колхоз. Но едва появилась Красная Армия, колхоз собрался снова. Все, кто был в нем до войны. Прибавились и новички. Деревня при оккупации была ограблена до последнего. На сто двадцать семей колхозников осталось шесть коров. И одна колхозная. Но колхоз работает, работает упорно. Они наверстают — будут коровы, будут лошади, будут машины. Они знают, что все будет. И сто двадцать колхозных семей с улыбкой наблюдают крестьян-единоличников, которые, с своей стороны, тоже присматриваются и ждут, что из этого выйдет. Но колхозники знают — придут и те, и будут работать вместе с ними на колхозных полях, сеять кукурузу и пшеницу, подрезывать и подвязывать виноград.
Мы едем дальше. Среди полей, у дороги, — деревни. Чистенькие домики, утопающие в зелени, сады и акация, повсюду акация, нежная, светлозеленая. И тутовые деревья. В домах шелковичные черви ползают по только что сорванной и брошенной им пище. Каждая деревня в сплошной зелени, и все эти места остаются в памяти как ясное, ласковое, зеленое пространство.
В сарае пахнет сеном, и сквозь щели крыши видны звезды над головой. Это здесь, в Татарбунарах, крестьяне восстали против румынских бояр. Это здесь, в Татарбунарах, лилась кровь и хоронили сто двадцать погибших, сто двадцать крестьян, которые пали за советскую родину. Отделенные от нее границей, они несокрушимо сознавали свою принадлежность к Украине, требуя присоединения к ней еще тогда, в 1923-м году.
Сладостная, солнечная, расцветающая зеленью земля таит в себе кровь и муки. Это здесь румынские бояре выжимали пот из крестьянина, умиравшего с голода на благодатной урожайной земле. Это здесь румынский полицейский душил каждое слово и каждый вопль протеста. Это здесь орудиями и винтовками было подавлено восстание. Это здесь, наконец, еще так недавно раздавались звуки немецкой команды, и снова гремели залпы, и снова земля принимала тела женщин и детей, а крестьянское добро захватывали жадные, хищные руки.
Но нынче Измаильская область расцветает зеленью, порастают зеленью и старые могилы и память о прежних муках. Робко еще, неуверенно, но уже явно и отчетливо Измаильская область, область Советской Украины, вступает в новую, светлую жизнь.
На горизонте снова большая вода — это днестровский лиман, и на нем Белгород-Днестровский, ранее называвшийся Аккерман. Множество домов разбито бомбами — жестокие следы войны. Но на базаре полно людей. Стоят бочки с вином, на тарелках и в мисках жареная рыба и брынза. Вам наливают в стакан прямо из бочки красное, как рубин, или золотистое, как мед, вино — берите в руки жареную скумбрию или камбалу и пейте и ешьте под ласковым золотым солнцем.
И когда вы смотрите на загорелых людей, на струи темного и светлого вина, на белые груды великолепного овечьего сыра, на коричневые горы жареной рыбы — на вас веет ароматом чего-то безмерно древнего, словно доносится эхо стихов Эллады.
У берегов лимана — паром. На него свободно въезжают пять легковых машин, свободно размещаются люди, и остается еще много места.
У правила — загорелая, размашистая женщина. В то время как моторка тащит огромный паром, она легко орудует тяжелым багром.
— Я с земли. Всего двадцать девять лет на воде. А вот внук мой так на воде и родился. И отец его на воде. Да на воде и погиб.
— Где?
— Под Очаковом, на пароходе. Затопили там немцы пароход, и он пропал. А вот дед, что ведет паром, тот тоже с воды. Здесь все на воде родятся, на воде и умирают. Одна я всего двадцать девять лет на воде.
Легкий ветерок веет над лиманом. Вода голубая-голубая. И словно прямо из воды вырастают фантастические зубцы развалин старой крепости. Ведь об этой степи писал Мицкевич: сухой океан, телега погружается в зеленую траву и плывет, как лодка. Нет, этой степи уже нет. Ее перепахали, перекопали, избороздили тракторы, ее засеяли зерном, и вместо «коралловых островов бурьяна» она родит теперь пшеницу и виноград, кукурузу и золотые звезды подсолнухов.
Вокруг нас широко разливается вода. Медленно движется паром. Внук женщины-рулевого вертится повсюду. Бабка с гордостью смотрит на него.
— А кем ты будешь?
Женщина пожимает плечами и отвечает за малыша:
— Кем же ему быть? На воде будет — как отец, как дед, как все мы. У нас только я с земли.
Ее сильная маленькая рука нажимает на багор.
— Когда немцы шли, мы затопили паром и баржу. А теперь все на месте, сами из воды вытаскивали. Вот веревки, канаты — сколько дед за ними нырял, ну, все же вытащил. Как же, наш ведь паром-то… А малыш все наизусть знает… Прислали нам сюда ребят из морской школы, так те спрашивали: что, мол, как да почему? Известно — что школа даст, когда сам-то человек с земли? А спросите-ка Леню — все знает, всякую вещь здесь назовет. Ведь это — его дом.
Она исчезает на мгновение в будке-домике, выстроенном на палубе парома, и выносит тарелку огромных светлокрасных раков.
— Кушайте, кушайте. Это Леня наловил. Сеткой.
Два раза в день пересекает паром десятикилометровое пространство лимана туда и обратно. Сорок километров. А если появляются автомашины, приходится делать добавочный рейс. И изо дня в день стоит у руля загорелая женщина, и иссушенный ветрами старик ведет паром. И маленький мальчик, отец которого погиб под Очаковом, неотступно сопровождает их и учится морским словам, привыкает к запаху ветра и моря, чтобы никогда уже с ними не расставаться.
Плеснулась рыба. Рыбу здесь ловят и в лимане, и в Дунае, и в Днестре, и в море. Вода кормит, вода поит, вода придает лицам то особое выражение, которое мы видели в Вилкове, — выражение суровости и гордости и ту дальнозоркость, прозрачность взгляда, что свойственна и тем, в Вилкове, и этой женщине, и даже малышу.
Пристаем к берегу. Здесь повсюду следы войны — разрушенные дома, сожженные сараи, сломанные, вырубленные деревья. Не хочется верить, что в этой благословенной стране еще недавно гремели орудия, рвались бомбы и мины.
