– Попробуйте туалетной бумагой.

Я так и делаю, и она застревает в щетине на подбородке. Как будто я пробежал сквозь метель из туалетной бумаги.

В понедельник к вечеру Джейн выносят из хирургии. Выносят в коридор, подключенную к большому механическому вентилятору, голова завернута, как у мумии, глаза в кровоподтеках. Лицо, как котлета. Из-под одеяла тянется шланг к пакету для приема мочи в ногах кровати.

Я ее сегодня ночью туда целовал. Она сказала, что никто ей еще такого не делал, и я ее еще целовал, глубоко. Взасос целовал, туда. И языком работал. Никто никогда этого не узнает.

Себе я говорю, что делал так, как мне сказали. Клер велела остаться там. Джейн меня хотела – притянула к себе. Почему я такой слабый? Почему всегда у меня кто-то другой виноват? Я себя спрашиваю: ты когда-нибудь думал, что надо остановиться, но не мог или просто не останавливался? Теперь я понимаю, что значит «так вышло». Несчастный случай.

Доктор мне говорит, что Джейн, если выживет, прежней уже не будет.

– Даже за то небольшое время, что она у нас, шла деградация. Она отступает, уходит в себя. Мы вычистили рану, сделали отверстия, чтобы дать место отекающему мозгу. Прогноз плохой. Родственники знают? Дети?

– Нет, – говорю я. – Они учатся в пансионе.

– Известите их, – просит доктор и уходит.

Звонить прямо детям или сперва звонить в школу? Звонить директору каждой школы и объяснять, что мать детей в коме, а отец в наручниках, и, может быть, следует прервать выполнение домашнего задания и сказать им, чтобы собирали вещи? И должен ли я вываливать все сразу и говорить, как плохо обстоят дела на самом деле? Вырвать ребенка из круга повседневности и сообщить, что прежняя знакомая ему жизнь закончилась?

Первой я звоню девочке.

– Эшли, – начинаю я.

– Тесси? – сразу же перебивает она.

– Родители, – отвечаю я, запнувшись.

– Развод?

Она разражается слезами, не дожидаясь моих слов, и трубку спокойно берет другая девочка:

– Эшли сейчас не может говорить.

Мальчику я сообщаю:

– Твой отец сошел с ума. Наверное, тебе следует вернуться домой, а может быть, ты не хочешь домой, может быть, никогда больше не захочешь сюда возвращаться. Я помню, как твои родители покупали этот дом. Помню, как вещи собирали…

– Я не совсем понял.

– С твоей матерью случилось несчастье, – говорю я, а сам думаю, сказать ли ему, насколько все серьезно.

– Это папа? – спрашивает он.

Прямота вопроса застает меня врасплох.

– Да, – отвечаю я. – Твой отец ударил мать лампой. Я пытался сказать об этом твоей сестре, но не очень получилось.

– Я ей позвоню.

Спасибо ему, что мне не придется проходить через это снова.

Я стою в пустом коридоре, залитом затхлым флуоресцентным светом. Ко мне идет человек в белом халате и улыбается. Я себе представляю его в роли злого волшебника: сдергивает с себя халат, а под ним – судейская мантия. А не было ли так, что ваш брат узнал, что вы шпокаете его жену, поднялся с одра болезни и явился в дом?

– На данный момент я воздержусь от комментариев. Мне все это очень, очень тяжело, – заявляю я коридору, в котором никто не слушает.

Я перехожу в зал ожидания для родственников. И снова набираю номер.

– Джордж ударил Джейн лампой, – сообщаю я матери Джейн.

– Это ужасно, – отвечает она, не понимая, насколько это все серьезно. – Когда это случилось?

– Сегодня ночью. Ваш муж дома?

– Да, конечно, – отвечает она слегка неуверенно.

Слышно, как он спрашивает:

– Кто это?

– Брат мужа твоей дочери, – говорит она. – С Джейн что-то случилось.

– Что там с Джейн? – спрашивает он, взяв трубку.

– Джордж ударил ее лампой по голове.

– Она подаст в суд?

– Более вероятно, что она умрет.

– Это не тема для шуточек.

– Я не шучу.

– Сука, – говорит он.

Я хочу домой. Хочу вернуть себе свою жизнь. У меня же была своя жизнь. Чем-то же был я занят, когда все это случилось, нет? Что-то происходило? У меня нет записной книжки с календарем, но ведь должно было что-то быть? Прием у дантиста, ужин с друзьями, собрание преподавателей? Какой сегодня день? Я смотрю на часы. Через пять минут у меня занятие. Двадцать пять студентов войдут в аудиторию, рассядутся, нервничая, на стульях, зная, что не сделали задания, не прочли заданного. Курс – «Никсон: призрак в машине», тщательное исследование неисследованного. Они сидят как идиоты, ожидая, чтобы я им рассказал, что все значит, чтобы с ложечки скармливал им образование. И они, тупо сидя на стульчиках, сочиняют письма декану. Один пожаловался, что его на занятиях попросили писать, другой посчитал стоимость каждого из двадцати двух занятий за семестр и представил список вещей, которые он мог бы купить за эти или даже меньшие деньги.

Мне еще предстоит определить долларовую стоимость тех девяноста минут два раза в неделю, когда они тупо на меня таращатся, стоимость приема их в мои присутственные часы, когда они спрашивают: «Что новенького?» – будто мы старые друзья, потом рассаживаются с таким видом, будто они здесь хозяева, и рассказывают мне, что у них не получается «выработать точку зрения на предмет». А мне перед их уходом хочется потрепать каждого по голове и сказать: «Молодец, деточка, хорошая детка», – просто так, без всякой причины. Они держатся небрежно, с таким видом, будто имеют право. В годы моего детства такое поведение привело бы к суровой нотации за неправильное отношение к жизни и неделе домашнего ареста.

За все эти годы ни разу не было, чтобы я не явился. И переносил занятие я всего два раза: один раз – канал коренного зуба, второй – приступ холецистита.

Я звоню в университет, звоню на факультет, звоню секретарше декана – повсюду голосовая почта. Нигде ни одного реального человека, с которым можно поговорить. Что случится, если я не появлюсь? Сколько они там будут сидеть?

Я звоню в офис охраны.

– Говорит профессор Сильвер, у меня чрезвычайная ситуация.

– Вам нужен санитар?

– Нет, я как раз в больнице. Но у меня через две минуты занятие. Не может ли кто-нибудь пойти и повесить на двери записку, что я его отменяю?

– Кто-то из наших людей? Сотрудник службы охраны?

– Да.

– Это не входит в наши обязанности.

Я пробую обходной маневр:

– Как раз входит, именно в ваши обязанности. Если никто не появится, если ни один представитель руководства не распорядится, могут произойти беспорядки. Курс по политологии, и вы знаете, что это означает: вспыхнут радикальные идеи и студенты решат, что имеют право. Помяните мое слово.

– Что должно быть в записке?

– Профессор Сильвер приносит свои извинения, что по чрезвычайным семейным обстоятельствам вынужден отменить занятие. Оно будет проведено позже.

– Хорошо. Здание, аудитория?

– Вы не могли бы сами посмотреть? Никогда не умел запоминать названия и цифры.

– Подождите у телефона, – говорит он. – Сильвер, сегодня нет занятий. Вы из Школы искусств и наук, сегодня у ваших выходной. Корпоратив на пляже…

– Ой! – говорю я. Совсем забыл. Попросту забыл. – Спасибо.

У меня была какая-то жизнь. Я чем-то в ней занимался.

Адвоката я встречаю возле дома. На одной машине приезжает он сам, на другой – его люди. Они несут тяжелые ящики и напоминают мне дезинфекторов или дератизаторов.

– Вверх по лестнице направо, – говорю я, показывая наверх.

– Что тут стряслось?

– В смысле – что стряслось?

– Тут же бардак!

– Вы же мне сами велели ничего не трогать! – кричу я наверх.

– Воняет, как в сортире!

Тесси идет за мной по лестнице. На полпути мне в ноздри бьет запах.

– Ну и срач! – говорит адвокат.

У собаки виноватый вид.

Тесси, оставшись одна дома, решила малость прибраться: слизала с пола кровь Джейн, оставила розовые отпечатки лап на полу, а потом ее пронесло на кровати.