Так что на самом деле это не 100$, как значится в счете, потому что это длится весь день, с того момента, когда ты просыпаешься и чувствуешь ее тело рядом. Ты не упускаешь ни на мгновение ничего: вот ее рука, ее нога, ее плечо, ее лицо… чудесная кожа… Повидал ты хорошую кожу на своем веку, но эта кожа – уже на грани чего-то иного, и вы готовы начать, и сколько бы вы ни ласкали друг друга, вам всегда мало, а когда голод немного утолен, ты думаешь о том, как любишь ее, и все начинается сначала. А ее лицо? Ты смотришь на ее лицо и не можешь поверить, что ты действительно здесь и тебе так повезло, и ты по-прежнему изумлен. И изумление не исчезает, даже когда все уже позади.
Скорее всего это продолжается добрых шестнадцать или восемнадцать часов в сутки, это продолжается даже тогда, когда ты не с ней: ненадолго отлучиться даже хорошо, потому что знаешь, как прекрасно будет встретиться снова, почувствовать, что все по-прежнему, и, когда ты отправляешься побродить по старинным улицам или посмотреть старинную живопись, тело твое ни на минуту не оставляет ощущение присутствия в нем всего этого, и ты не можешь забыть какие-то вещи, которые случились накануне и которые сами по себе мало что значат или мало что значили бы, если бы вы не делали их вместе, они постоянно внутри тебя, так что сто разделить, скажем, на шестнадцать составит всего 6$ в час, что не слишком много.
На самом деле это продолжается, даже когда ты спишь, хотя, возможно, снится тебе что-то другое, может, какой-то дом, этот дом снится тебе почти каждый день, потому что по утрам ты проводил бо́льшую часть времени в этом старом каменном доме и, когда закрываешь глаза, видишь его прохладные помещения и ощущаешь внутренний покой. Видишь каменный пол и каменную аркаду, и просветы, пустоту внутри арок, словно они – темные рамы, в которые оправлено то, что находится за ними. Сад и арочные просветы тоже кажутся каменными из-за своей прохлады, и серые шторы, насквозь просвечиваемые сияющим за арками солнцем, и высоченный потолок, все это постоянно жило в твоей памяти, хотя ты не знал этого, пока не закрыл глаза. Ты спишь, и она тебе не снится, но лежит рядом, и ночью ты не раз просыпаешься, чтобы убедиться, что она здесь, и отметить, скажем, что в прошлый раз она лежала на спине, а теперь обвилась вокруг тебя. Ты смотришь на ее закрытые глаза, хочешь поцеловать ее ресницы, ощутить губами мягкость ее кожи, но не хочешь потревожить ее, не хочешь увидеть, как она нахмурится, словно во сне забыла, кто ты такой, и просто почувствовала, как что-то нарушило ее покой. Поэтому ты просто смотришь на нее и вбираешь в себя все это, стараясь запомнить, как смотришь на нее, спящую, а она лежит рядом, не отстраняясь, как будет потом, и ты хочешь не спать всю ночь, чтобы бесконечно испытывать это ощущение, но не можешь, засыпаешь снова, хотя сон твой неглубок, и даже во сне стараешься сохранить это ощущение.
Но это не заканчивается, и, когда наступает конец, это продолжается и после конца, она остается внутри тебя словно сладкий ликер, ты наполнен ею, все, что с ней связано, напоминает внутреннее кровотечение – ее запах, ее голос, то, как двигается ее тело, это все в тебе, по крайней мере еще некоторое время после. Потом ты начинаешь это терять, тебя пугает то, насколько ты слаб, то, что не можешь все вернуть обратно, что все это уходит из тебя и остается больше в голове, чем в теле, картинки приходят к тебе одна за другой, ты просматриваешь их, некоторые задерживаются дольше, чем другие: вы сидели вместе в очень чистом белом месте, в кофейне, завтракали, все вокруг было таким белым, что она вырисовывалась очень четко на фоне этой белизны, ее голубые глаза, ее улыбка, расцветка ее одежды, даже буквы в газете, которую она читала, не глядя на тебя, коричневый, рыжеватый, золотистый цвет ее волос на голове, склоненной к газете, коричневый кофе, светло-коричневые булочки, все на фоне белого стола, белых тарелок, серебряных кофейников, серебряных ножей и ложек и на фоне сонных людей, в одиночестве тихо сидящих за своими столами. Лишь изредка раздаются звяканье ложек, стук чашек о блюдца и приглушенные голоса, время от времени ее голос то громче, то тише. Картинки возникают перед тобой, и тебе остается лишь надеяться, что они не слишком быстро утратят жизненность и иссохнут, хотя ты знаешь, что так будет и что ты забудешь что-то из того, что было, потому что уже и теперь тебе приходится с трудом вызывать в памяти почти забывшиеся детали.
Мы лежали в постели, и она спросила меня: я не кажусь тебе толстой? Я удивился, потому что ей в этом смысле вовсе не о чем было беспокоиться, а оказалось, что она беспокоится, поэтому я сказал то, что думал, глупо сказал, что у нее очень красивое тело, что ее тело совершенно, и я действительно так думал, но она ответила довольно резко: я не об этом спрашивала, и я постарался ответить снова.
А однажды она лежала напротив меня поздно ночью и начала говорить, дыша мне прямо в ухо, она говорила и говорила, все быстрее и быстрее, и не могла остановиться, и мне это нравилось, я чувствовал, как та жизнь, которой она была полна, перетекает и в меня, во мне было так мало жизни, и ее жизнь, ее огонь втекали в меня, в мое ухо вместе с ее жарким шепотом, и хотелось, чтобы она продолжала говорить вечно, лежа вот так, радом со мной, и я бы продолжал жить, как сейчас, тогда я мог бы продолжать жить, а без нее – не знаю.
Потом кое-что из этого ты забыл, может, забыл бо́льшую часть, может, забыл почти все в конце концов, и теперь приходилось прилагать усилия, чтобы вспоминать, чтобы не забыть навсегда, но даже тем, что ты слишком много думаешь об этом, можно все убить, хотя ты не можешь не думать об этом почти все время.
А потом, когда картинки начинают исчезать, ты принимаешься задавать вопросы, мелкие такие вопросы, которые сидят в голове без ответов, например, почему однажды ночью она не погасила свет, когда вы ложились в постель, а в следующую ночь погасила, а потом снова не погасила, а в последнюю ночь погасила, почему, и другие вопросы, незначительные вопросики, которые изводят тебя.
В конце концов картинки пропадают, а эти сухонькие чепуховые вопросы сидят в голове без ответов, и ты остаешься с этой невероятной тяжелой болью внутри, которую пытаешься утишить чтением или облегчить выходом в какие-нибудь публичные места, где тебя будут окружать люди, но как бы успешно тебе ни удавалось отодвигать эту боль, как раз в тот момент, когда тебе кажется, что на время все стало хорошо, что тебе ничто не грозит, что ты надежно держишь все это на расстоянии от себя и стоишь на голом и немом клочке земли, все внезапно возвращается, ты слышишь звуки, возможно, это пищит котенок или плачет младенец или кто-то еще, ты слышишь это, и в какой-то части твоего сознания, над которой ты не властен, боль возвращается с такой силой, что ты пугаешься, пугаешься того, что снова погрузишься во все это, и задаешься вопросом, нет, ты боишься спросить себя, как ты собираешься выкарабкиваться.
И это не только случается в любой час суток, но тянется многие последующие часы, недели, хотя со временем все меньше и меньше, так что при желании можно было бы даже составить график: месяца полтора спустя ты думаешь об этом в общей сложности около часа в день, несколько минут, разбросанных во времени, или несколько минут там-сям и с полчаса перед сном, или иногда все возвращается, и ты полночи лежишь без сна.
Таким образом, если все сложить, ты тратишь на это, вероятно, по 3$ в час.
Если придется включить сюда и плохие времена, тогда не знаю. С ней плохих времен не было, хотя один раз, наверное, все же было, когда я сказал ей, что люблю ее. Я не смог удержаться, это случилось тогда впервые, я чувствовал, что почти влюблен в нее, а может, и люблю по-настоящему. Если бы она позволила! Но она не могла позволить, или это я не мог влюбиться по-настоящему, потому что знал, что все это очень ненадолго, и всякое такое, поэтому я сказал ей это, но не знал, как сказать, что, во-первых, она не должна ощущать тот факт, что я люблю ее как обузу, или что она не обязана чувствовать то же самое ко мне, что мне просто нужно было сказать ей это, вот и все, потому что оно рвалось из меня, и ей не надо даже обращать внимание на то, что я сказал. На самом деле я не сказал ничего, потому что чувства мои были так сильны, что никакими словами их выразить было невозможно, а близость еще все усугубляла, потому что в эти мгновения мне нестерпимо хотелось говорить, но все слова были бледны, никуда не годились, и тем не менее я сказал, я лежал на ней, ее руки были подняты над головой, мои их накрывали, и наши пальцы были сплетены, на ее лицо падал тусклый свет из окна, но я, в сущности, не видел ее и боялся говорить, но должен был сказать, потому что хотел, чтобы она знала. Это была наша последняя ночь, я должен был сказать ей это тогда, так как другой возможности у меня уже никогда бы не случилось, и я просто сказал: прежде чем ты уснешь, я должен сказать тебе, пока ты не заснула, что я люблю тебя, и она мгновенно, сразу же ответила: я тоже тебя люблю, и ее слова прозвучали так, что было ясно – ничего подобного она в виду не имела. Они прозвучали немного равнодушно, хотя, с другой стороны, это всегда звучит немного равнодушно, когда кто-то произносит «я тоже тебя люблю», потому что это просто вежливый ответ, даже если человек не имеет в виду того, что говорит, и проблема в том, что я никогда так и не узнаю, имела она это в виду или нет. А может, когда-нибудь она скажет мне, имела она это в виду или не имела, но сейчас узнать это невозможно, и я сожалею, что сделал это. Получилась ловушка, которую я вовсе не хотел ей расставлять, вижу, что получилась ловушка, потому что, если бы она ничего не ответила, мне было бы больно, как если бы она что-то у меня взяла и ничего не дала взамен. Поэтому у нее не было иного выхода, чтобы как минимум не показаться жестокой. Ей пришлось это сказать, а я вот теперь мучаюсь, не зная, было ли это правдой.
