И вот Хорьков на каменистом берегу тревожно прислушивается к реву Селиткана. Река, вырываясь из-за крутого поворота, с бешеным гулом проносится мимо, разбиваясь о черные валуны. Она была страшна. Только самоубийца мог броситься в этот дикий поток. Хорьков не ожидал, что Селиткан встретит его таким гневом. Он стоял пораженный, с завистью провожая бегущие волны реки. Какой заманчивой показалась ему эта даль! Он знал, что там, у далекого горизонта, заваленного высоченными гольцами, Селиткан сливается с Селемджой, на берегах которой ютятся поселения золотоискателей, и что для отряда нет иного пути к этим поселениям, как только по Селиткану. В эти минуты его потрясла мысль о неизбежной катастрофе.

«Какой же выход? — думал он, прижимаясь к холодным камням. — Только бы не сдаться!»

Его вдруг захватило страшное желание жить. Никогда для него окружающий мир не был столь желанным и прекрасным. Кричали кулички, где-то в отдалении постукивал гром, шелестела листва, взбудораженная ветерком, куда-то спешили муравьи, носились стрекозы. Все это он только теперь по-настоящему приблизил к себе и не хотел, ни за что не хотел потерять.

— Еще не все кончено! — крикнул он кому-то угрожающе и встал.

Походкой больного Виктор Тимофеевич подошел к воде, нагнулся напиться, хотя жажды у него не было, и вдруг увидел в заливчике чье-то отражение. Виктор Тимофеевич вздрогнул от неожиданности. Он видел, как за эти дни поразительно изменился внешний облик его спутников, а теперь смотрел на себя. Его лицо стало еще более скуластым, глаза глядели дико, чуждо. Вместо пухлых губ — две узенькие полоски. И будто кто-то усердно прошелся тупым инструментом по лбу, по впалым щекам, оставив кривые, глубокие следы, от которых тянулись во все стороны мелкие морщинки, затянувшие лицо сплошной сеткой.

— Эх, Виктор, Виктор, — печально сказал он и стал пить воду.

На струйке — всплеск. Его осенила догадка — это хариус. Всплеск повторился, и Хорьков увидел на волне упругий спинной плавник рыбы. Для Виктора Тимофеевича это было неожиданным открытием. Селиткан сможет накормить его товарищей!

С ним всегда была леска, крючки, бережно хранившиеся в кармане гимнастерки. Он вырезал длинное удилище, остругал его, однако теперь оно оказалось для ловли нахлестом непосильным для него. Пришлось сменить на более тонкое. Затем Хорьков достал «Сатурн», проверил, прочно ли привязан крючок, и задумался: где взять приманку? Навозные черви в тех местах не водились; древесных же, до которых хариусы большие охотники, без топора не добыть. Как на грех, прошел и сезон пауков. Поблизости не летало и крылатых букашек. Все из того же щедрого кармана Хорьков достал ярко-красную нитку, ножом отрезал пучок волос с головы и стал ладить искусственную мушку. Возился долго, руки тряслись, узел не вязался, крючок выпадал. Наконец, махнув рукой, он сорвал зеленый листок, скрутил его продолговатой личинкой, надел на крючок. Первый заброс не удался. Хорьков повторил, и тоже безрезультатно. В руках не было прежней ловкости, сырое удилище оказалось слишком гибким, и приманка ложилась не там, где надо.

Рыбак спустился ниже. За соседним камнем оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув, Он увидел табунчик хариусов, подстерегающих добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, Виктор Тимофеевич взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением, сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как живая, по прозрачной зыби. И тотчас всплеск, рывок. Еще секунда — и крупный хариус в руках Хорькова — упругий, скользкий, приятно холодный, с ржавчиной под плавниками. По исхудалому лицу рыбака расплылась теплая радость. В желудке воскресла мучительная боль голода.

Еще несколько взмахов удилищем, и в руках Хорькова забился второй хариус. Больше килограмма свежей рыбы — это ли не богатство?! Теперь можно было устроить настоящий пир. Хорьков разжег костер, нанизал непотрошенных хариусов на березовые вертела и приткнул к огню. Пока готовился этот необыкновенный завтрак, рыбаку все же удалось смастерить «мушку». Приманка была сделана не так уж искусно, однако это все же получше зеленого листка.

По берегу распространился давно забытый аромат поджаренной рыбы. Виктор Тимофеевич начал свой одинокий пир. Долго бездействовавшие зубы заработали жадно. Хорьков ел рыбу с костями, не пережевывая, торопясь утолить голод. А во рту копилась непривычная горечь, пища казалась невкусной, даже неприятной, вызывала тошноту. Но путник продолжал усиленно работать челюстями, пока не почувствовал сытость. Теперь можно было поспорить с голодом. Но как избавиться от слабости, как залечить раны на ступнях, как вернуть бодрость людям? Надо было любой ценой довести их до Селиткана — ползком, на четвереньках, как угодно, но довести!

Он долго ходил по берегу, махал удилищем, выбрасывая упругих, хариусов, и радовался, как пятилетний мальчишка первому пойманному пескарю. А когда в полуистлевшей нательной рубашке возвращался к перевалу, за спиной его была гимнастерка, до половины наполненная свежей рыбой. Он перебрел полоску мшистой тундры и, сгибаясь под тяжестью ноши, скрылся в тайге. Ветер шумел ему вслед, распахивая лесные просторы.

Солнце ушло за лес. Затуманился водораздел, а за ним млела бугристая даль, прикрытая дымчатой вуалью сумерек. Ночь пришла сразу. Люди на перевале не спали, ждали Хорькова.

Он не пришел...

Абельдин по-прежнему лежал в жару, бредил, метался, обнимая костлявыми руками примятую землю, что-то просил на казахском языке. Татьяна и Борис лежали у огня в забытьи. Они уже не сознавали своего положения, не чувствовали течения времени. Их лица после ожогов покрылись коростой, колени и локти стерлись до крови, ноги распухли. Последним желанием путников было дождаться рассвета. Они еще надеялись доползти до Селиткана, сделать плот, надеялись выиграть поединок.

Утро пришло мрачное, сырое.

— Надо идти, чего ждать, он не вернется, — сказал Борис, пытаясь подняться на ноги.

— Пойдем, Борис, непременно пойдем, может быть, найдем Виктора Тимофеевича. Ты подбрось дров, а я распакую материал, он просил его сжечь, — сказала Татьяна, ползком добираясь до рюкзаков.

Девушка расслабленными пальцами развязала узлы на свертке, рассыпала снимки. Сверху попались фотосхемы, наклеенные на жесткую основу. Она переломила их и безжалостно, как ненужную вещь, бросила в огонь.

Весело заплясало пламя. Татьяна и Борис видели, как оно пожирало добычу, как ожил рисунок, стал горбиться, оставляя на пепле еле уловимые нити рек, затемненные пятна тайги и серые, бесконтурные мари. Схема еще какое-то время сохраняла свой узор. Но вот рисунок продырявился и вмиг исчез вместе с пеплом. Ничего не осталось.

Татьяна подняла еще пачку снимков и уже замахнулась, чтобы бросить их на огонь, но в это время из леса долетел странный звук, будто близко взревел зверь. Из сумрака лесной чащи показался Хорьков.

Снимки выпали из рук Татьяны. Она видела, как Виктор Тимофеевич с трудом передвинул левую ногу, осторожно оперся на нее, затем схватился за лиственницу и, припадая к стволу, подтянул правую. Левой рукой он волочил гимнастерку с рыбой. Но дальше у него не хватило сил. Хорьков сполз по стволу на землю и прополз на четвереньках два десятка последних метров.

— Вот хариусы... Ешьте вдоволь! — сказал он охрипшим голосом. — Я был на Селиткане. Это совсем близко. А сколько рыбы!..

Виктор Тимофеевич вдруг умолк. Ноги подломились, и расслабленное тело приникло к земле. Татьяна бережно подняла его безвольную голову, подложила под нее рюкзак, укрыла пологом, и Хорьков погрузился в сон. Путники положили несколько хариусов на угли и, пока жарилась рыба, мысленно унеслись к чудесной реке, обещанной Хорьковым. Они готовы были немедленно отправиться в путь.

Завтракали без Хорькова — его не могли разбудить. Пока жарилась рыба, все с нетерпением ждали трапезы, но стоило проглотить первый кусок, как голод исчез. Несоленая пища казалась безвкусной, горькой, как хина. Ели насильно, чтобы подкрепиться. Ведь надо было идти. Там, на Селиткане, спасение!