Ночь прошла в тревожном ожидании. Никто не спал. То во мраке где-то за рекою чудился человеческий крик, то будто кто-то плескался в воде, то слышались знакомые шаги по лесу. Но Хорьков не пришел, не откликнулся, не позвал к себе. А река, будто свершив свое дело, утихомирилась, стала отступать от берегов. Улеглись уставшие в пляске буруны.

Путникам казалось, что все снова восстало против них, только теперь не от кого было услышать совета, подбадривающего слова, до всего надо было додуматься самим. Они еще плохо ходили на своих израненных ногах, у них не было продуктов, опыта, воли. А до поселений далеко, ой как далеко, что даже трудно представить.

Виктор Тимофеевич погиб, это теперь не вызывало сомнений.

— Надо было раньше сжечь материал, тогда бы дьявол нас не попутал!.. — говорила Татьяна, вытирая рукавом воспаленные глаза.

— Об этом теперь нечего сожалеть, а вот ему-то зачем было бросаться за рюкзаком? Да пропади он пропадом, этот материал, что бы за него платить такой ценой! — сказал Борис, болезненно выгибая ушибленную спину.

Солнце поднялось над горизонтом. Догорал костер. Пора было покинуть стоянку. Но куда идти? Ни буссоли, ни карты, ни продуктов. Тайга пугала их своей непролазной чащей, буреломом, голодом, отсутствием ориентиров.

Пробираться по Селиткану мешали мысы, сторожащие на поворотах... И все же они выбрали путь по реке, предпочитая трудные обходы береговых скал бесплодному блужданию по незнакомой тайге. У каждого из путников маленький рыболовный крючок, подаренный Виктором Тимофеевичем, и теперь эти крючочки должны были сыграть решающую роль в их борьбе за жизнь. А борьба началась с прежней силой, но уже с меньшими шансами на успех.

Люди перебрели бурный поток, ушли вниз по Селиткану. Они не представляли, где находятся, что их ждет за первым мысом, как далеко устье реки и сколько километров до поселения. Они видели впереди лишь синеющие хребты.

В первый же день открылись раны на ногах, вернулась на время забытая боль. У Бориса разболелась поврежденная спина. А обходы береговых препятствий требовали много сил.

Селиткан, набушевавшись, притих, и опять по заливчикам плескалась рыба. Путники не торопились. Борис слабел, отставал и, падая, долго лежал, прижавшись всем телом к земле. Его ждали, помогали встать. Шли дальше. Все понимали, что ему ни за что не дойти до поселения, что где-то тут, у мысов, на берегу, должна разыграться еще одна часть этой большой трагедии...

На ночь остановились рано. Абельдин занялся устройством лагеря, а Татьяна пошла вверх по реке с удилищем. Отогретая после ненастья земля пахла свежей зеленью. Из чащи лезли сумерки, и на болоте за рекою крутился холодный туман, сквозь который доносился одинокий крик какой-то птицы. Рыба брала хорошо, и девушка вернулась довольная.

— Борис, посмотри, какая добыча! — кричал Абельдин, принимая от Татьяны кукан, доверху унизанный рыбой.

Борис тяжело приподнялся, скосил померкшие глаза на трепещущих хариусов, безрадостно сказал!

— Хорошо. Ты, Таня, счастливая.

— Какое счастье в рыбе?! — перебила она его. — Видно, перед непогодой хороший клев, вот и удача. Надо бы зорьку не проспать, может, и утром будет хорошо браться.

— Я разбужу, мне не уснуть, да и завтра, видно, никуда не уйти, не иначе — позвоночник повредил.

— Пойдешь, у меня хуже было, да пошел!.. — ответил Абельдин.

— А зачем мучить и себя и вас? Мне не дойти. — Борис, повернувшись лицом к земле, положил голову на скрещенные руки и умолк. Он не стал ужинать, лежал молча, безучастный ко всему.

Спать было холодно. Татьяна долго вертелась у огня, подогревая то один бок, то другой. Абельдин видел это, дождался, когда она уснула, снял с себя телогрейку, осторожно укрыл девушку, а сам подсел к костру и принялся кочегарить. Трудно было Абельдину в этих холодных местах, совсем не похожих на те, где он родился. Он не любил тайгу, не понимал ее, она давила на него своей мощью. Слепила глаза, пугала мраком, а когда налетали порывы ветра, лес угнетал своим непрерывным гулом. Он родился в степи и, вероятно, в эти минуты одиночества у костра мысленно переносился в свой родной Казахстан, к целинным просторам, где бродят отары овец, где табуны коней кочуют без надзора по равнине, где запах полыни в вечерней прохладе приятнее всего на свете.

Так бы он и просидел до утра в думах о далекой, родной ему степи, да пробудилась Татьяна.

— Ты почему без телогрейки? — спросила она.

Тот виновато посмотрел на нее маленькими черными как уголь глазами, не зная, что ответить.

— Ты замерзла, мне жалко стало...

— А если простудишься и опять плохо будет?

— Нет, два раз подряд так не случается.

— Ложись, сейчас же ложись и усни! — И Татьяна так строго посмотрела на Абельдина, что тому ничего не оставалось, как сдаться.

Татьяна больше не спала. Приближался рассвет, его неуловимый призрак уже реял над тайгою. Предутренний ветерок гонял по реке шум перекатов — то близкий, то едва внятный. Во всплесках волн иногда чудился ей знакомый голос Хорькова. Она вскакивала и, прижимая к сердцу руки, встревоженная, прислушивалась к речному шуму. Потом, захваченная горестными воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны своим спасением, долго ожидала утра.

День ничего нового не принес. Как обычно, всходило солнце над далекими горами, таял туман, и тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно роняла листву. Все холоднее становилось близ реки. Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет дням, не зная расстояний.

Борис идти сам не мог. Татьяна с Абельдиным тащили его с собой. Снова на помощь ногам пришли руки, передвигались больше на четвереньках. И если бы не Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не ягоды, они давно бы отказались от борьбы.

И вот настало последнее утро — это было на седьмой день после гибели Хорькова. Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и осветила печальную картину. Рядом с забытым костровищем лежал живой человек, опухший, изъеденный ранами, прикрытый убогой одеждой. Трудно было узнать в этой бесформенной массе Бориса Полиенко. Вчера его оставили на последней стоянке. Он уже не мог подниматься. Уходя, путники натаскали ему дров, разожгли костер, оставили спички, ягод, двух поджаренных на костре хариусов. Татьяна и Абельдин, прощаясь, поклялись, что непременно вернутся к нему, разве только смерть перехватит их раньше...

Борис проснулся от холода. Ничего у него не выпало из памяти, с ужасом подумал, что теперь он один в этой глуши, оставленный товарищами, и что срок его жизни теперь измеряется всего лишь двумя хариусами, горстью жимолости и десятком спичек. Он уже не верил, что Татьяна и Абельдин смогут вернуться, не верил в чудо и молил судьбу ускорить развязку.

Утро было холодным. Тянула едкая низовка. Борис дрожал от холода. Надо было во что бы то ни стало разжечь костер, и он протянул руку к дровам, но не достал их. Тогда Борис попытался чуточку подняться, но не смог превозмочь острую боль в спине. Так и остался он прикованным к земле, не в силах пошевелиться, с единственным последним желанием — согреться.

Пар от влажного дыхания оседал кристаллической пылью на голой груди Бориса. Израненные ноги торчали колодами из-под лохмотьев. Он продолжал лежать на спине, наблюдая безучастными глазами, как гасли в небесной синеве звезды, загоралась утренняя заря. Всходило солнце последнего дня его мучений. Его слух уже не тревожил ни комариный гул, ни песни птиц, все отходило за какую-то невидимую грань. Уже ненужными были хариусы, дрова, спички. Ему очень не хотелось умирать таким беспомощным. Но он даже не мог прикрыть впалый, морщинистый живот, выглядывающий из широкой прорехи в рубашке...

В то же утро, в двух километрах от стоянки, на берегу Селиткана горел большой костер. Его окружали трое мужчин. Поодаль от них стояла палатка, лежали вьюки. В углу небольшой поляны паслись кони. Это шел из Экимчана по таежной тропе вьючный транспорт, направляясь на юг, к далекому прииску.