Оторвавшись от земли, Чарльз выбрал направление полета, нажав случайным образом несколько клавиш. Но вскоре выяснилось, что он опять летит в Тимбукту. «Город закрыт. Здесь места нет». Ему-то что?

В нем росли гнев и удушливое чувство отчаяния.

«Ненастоящий. Очень хитро сделанный. Хитроумная конструкция. Обыкновенная иллюзия».

Следов Тимбукту с воздуха не наблюдалось. Чарльз все равно приземлился. Серая песчаная поверхность была гладкой, первозданной, как будто здесь никогда ничего не было. Кое-где возились роботы, завершая какие-то рутинные операции, связанные с закрытием городского сезона. Двое из них подкатили к Чарльзу. Огромные серебристые насекомые. Недружелюбные.

— Здесь нет города, — сказали они. — Здесь недозволенное место.

— Кем недозволенное?

— У вас нет оснований здесь находиться.

— У меня вообще нет оснований где-либо находиться, — возразил Чарльз. Роботы встряхнулись, тревожно загудели, угрожающе защелкали, навострили антенны.

«Похоже, им не понравилась моя позиция. Возможен риск того, что с меня сейчас снимают данные для института, в котором производится отладка непокорного программного обеспечения».

— Все, я ухожу, — сказал он роботам. — Спасибо. Большое вам спасибо.

Чарльз попятился и нажал наобум кнопки выбора маршрута.

«Мы действуем по собственной воле: мы думаем, говорим, даже влюбляемся».

Он приземлился в Чанъане. Город вроде бы стал больше и краше: новые пагоды, новые дворцы. Ощущалась зима: дул холодный пронизывающий ветер, на ослепительно прозрачном небе ни облачка. На ступенях Серебряной террасы Чарльз наткнулся на Фрэнсиса Уиллоби, разодетого в пух и прах, в сопровождении двух эфемерочек — изящных, как нефритовые статуэтки, зажатые в огромные лапищи.

— Диво дивное! Блаженный олух тоже здесь! — проревел Уиллоби — Ты только посмотри! Мы оба добрались аж до Ка-тая!

«Никуда мы не добрались», — про себя произнес Филлипс, а вслух сказал комплимент:

— В этом наряде, Фрэнсис, ты выглядишь как император.

«Мы обыкновенная иллюзия, созданная так ловко, что и сами обманываемся на свой счет».

— А то! Как архиепископ Иоанн! — вскричал Уиллоби. — Как сам Тимур! А то! Ужель я не величествен? — Он радостно хлопнул Чарльза по плечу.

Сложившись вдвое, Чарльз захлебнулся в кашле.

— Мы летели по воздуху, словно орлы, иль демоны, иль ангелы! Парили, словно ангелы! Как ангелы! — Он подошел поближе, нависнув над Филлипсом. — Я хотел было смыться в Англию, но девица Белилала сказала, что на меня наложили заклятие, каковое покамест меня туда не пускает, так что мы прилетели в Катай. Скажи-ка, дружище, ты засвидетельствуешь мои рассказы, когда мы вновь увидим Англию? Ты поклянешься, что все те приключения, кои мы пережили, и в самом деле с нами приключились? А то, боюсь, они там скажут, что я безумен, подобно Марко Поло, едва я заикнусь про перелет в Катай.

— Один безумец ищет помощи другого? — спросил Филлипс. — Ну что тебе сказать? По-прежнему считаешь, что сможешь попасть в Англию? Эх, Фрэнсис, Фрэнсис… Знаком ли ты с тем, что в твое время писал Шекспир? Ходил ли ты на его спектакли? Мы нереальны. Мы не существуем. Мы созданы из вещества того же, что наши сны[3]. Вот что мы такое. Какая еще Англия? Где? Нет никакой Англии. Нет Фрэнсиса Уиллоби. Нет Чарльза Филлипса. О дивный новый мир![4] Мы лишь…

— Оставь его в покое, Чарльз!

Он повернулся. Одетая как императрица, Белилала спускалась по ступеням Серебряной террасы.

— Я знаю правду, — горько сказал Чарльз. — Ее сообщил мне Йанг-Йеовиль. Гость из двадцать пятого столетия. Я познакомился с ним в Нью-Чикаго.

— Ну а с Гайойей повидался? — спросила Белилала.

— Мельком. Выглядит намного старше.

— Да, я знаю. Она была здесь.

— Наверное, уже и след простыл?

— Точно. В Мохенджо подалась. Лети за ней, Чарльз. Оставь беднягу Фрэнсиса в покое. Я ей сказала, чтоб она тебя ждала. Сказала, что вы нуждаетесь друг в друге.

— Как ты добра. Но стоит ли, Белилала? Я ведь даже не существую. А она скоро умрет.

— Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Ты ведь испытываешь чувства? Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю, разве не так? И ты любим Гайойей. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?

— Думаешь, она меня любит?

— Я знаю это. Лети за ней, Чарльз. Вперед! Я сказала ей, чтобы она ждала тебя в Мохенджо.

Филлипс тупо кивнул. А что ему терять?

— Лети к ней, — настаивала Белилала. — Сейчас же.

— Да, — сказал Филлипс. — Уже лечу. — Он повернулся к Уиллоби. — Дружище, если когда-нибудь мы встретимся в Лондоне, я выступлю твоим свидетелем. Не бойся. Чему быть, Фрэнсис, того не миновать.

Оставив их, он взял курс на Мохенджо-Даро, почти уверенный в том, что встретит там лишь роботов, рушащих город. Однако же Мохенджо стоял на месте, ничуть не изменившийся. Чарльз пошел в баню, надеясь, что Гайойя окажется там. Но…

— Она отправилась в Александрию, — сказал ему Фенимон. — Хотела посмотреть ее в последний раз перед закрытием.

— Уже почти готов к открытию Константинополь, — пояснил Стенгард. — Это столица Византии, понимаешь? Огромный город. Взамен Александрии откроют Византий, понимаешь? Говорят, это будет нечто бесподобное. Мы, естественно, увидимся на открытии, да?

— Естественно, — ответил Филлипс.

Чарльз чувствовал себя всеми покинутым, измотанным.

«Все безнадежно и нелепо. Я попросту марионетка, которую дергают за ниточки».

Он полетел в Александрию. И где-то над Аравийским морем он вдруг постиг всю глубину слов Белилалы, и тут же стали улетучиваться горечь, отчаяние и гнев.

«Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»

Конечно. Разумеется. Йанг-Йеовиль ошибался: гости нечто более существенное, чем иллюзии. Выходит, что Йанг-Йеовиль, описывая наше состояние, и сам не понимал, что говорит: «Мы думаем, мы разговариваем, мы влюбляемся». Да! Вот в чем соль. Может, мы, гости, и ненатуральные, но это вовсе не означает, что мы нереальные. Вот что пыталась втолковать ему тем вечером Белилала.

«Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»

Он, разумеется, реален. Во всяком случае, достаточно реален. Да, он нечто странное, возможно, даже непостижимое уму людей двадцатого столетия, которых создан представлять. Но это вовсе не означает, что он нереален. Что, скажете, реален только тот, кого родила женщина? Нет, нет и нет. Он в своем роде вполне реалистичен. Ему тут нечего стыдиться. И, осознав все это, Чарльз понял, что Гайойе не обязательно стареть и умирать. Есть способ ее спасти, но захочет ли она им воспользоваться?

Приземлившись в Александрии, он немедленно отправился в гостиницу на склоне Панеиума, в которой они вместе останавливались в прошлый раз. Как давно это было! Гайойя была там. Тихонько сидела во дворике с видом на бухту и маяк. Умиротворенная, безропотная. Смирилась, что ли? Даже не порывалась от него скрыться.

— Гайойя, — сказал он с нежностью.

Она выглядела старше, чем в Нью-Чикаго. Лицо стало морщинистым, землистым, глаза запали, целые пряди седины контрастно серебрились в черной шевелюре. Он сел рядом, взял ее за руку, окинул взглядом обелиски, дворцы, храмы, маяк. Прошла минута, прежде чем он произнес:

— Теперь я знаю, кто я.

— Правда, Чарльз? — уточнила она абсолютно безучастно.

— В мое время такое называлось программным обеспечением. Я всего лишь набор команд, откликов, перекрестных ссылок, управляющих неким искусственным телом. Настолько совершенной программы мы не могли себе даже представить. Но мы ведь только начали разрабатывать нечто подобное. Меня напичкали факторами двадцатого века. Соответствующие настроения, соответствующие аппетиты, соответствующий иррационализм, соответствующая агрессивность. Кто-то неплохо разбирается в том, каким должен быть человек двадцатого века. Да и над Уиллоби они неплохо потрудились — вся эта елизаветинская риторика, чванливость. Наверное, и Йанг-Йеовиль сделан на славу. Кажется, он сам так считает, а кто лучший судья? Двадцать пятый век, республика Верхняя Хань, люди с зеленоватой кожей, полукитайцы-полумарсиане — вот все, что мне известно. Но кто-то знает все. Здесь есть великолепный программист, Гайойя.