Разлука исследовал шинель, обнаружил ещё две прорехи, поменьше.

Наверху становилось тише, и моторы за автострадой заглохли.

Есипова нудила тишина. Он запрашивал линию чаще, чем была в том нужда, поглядывал на Разлуку. Тот — ноль внимания, целиком ушёл в работу.

— Подымим, а, Разлука?

— Занят. Сам сверни, — назначил откуп за оскорбление Разлука. Есипов и впрямь ловко крутил цигарки: раз- раз — и готово.

Мир восстановился.

— Расскажи чего-нибудь, а, Разлука? — Есипов настроился слушать очередную историю, полную небылиц и нарочитого вранья.

Молчание для Разлуки — состояние противоестественное, но сейчас, видно, он был настроен на другое. Сбив щепкой нагар с коптилки, Разлука некоторое время внимательно изучал перекрытие. Оно из крышек от снарядных ящиков. При взрывах сквозь щели просыпалась земля.

— Шалаш сиротский, а не блиндаж, — сделал вывод Разлука.

Настроение Есипова омрачилось. Чего доброго, я прикажу переделать землянку или отрыть новую.

— Тесно ему, — буркнул Есипов. — Дворец ему на сутки воздвигни.

— Дворец нам ни к чему, а блиндаж человеческий не помешает, — сказал Разлука серьёзно. — Помните, товарищ гвардии капитан, какой блиндажик мы отгрохали в Новый год?

«Мы отгрохали»…

— Помню.

В канун Нового года мы устроились в кирпичном двухэтажном особняке прусского фольварка. Нам досталась комната, где прежде была детская.

Никогда в жизни не видел я столько красивых игрушек.

Золотогривый скакун на качалке, заводные лакированные автомобильчики, звери из папье-маше и гуттаперчи, радужно яркие кубики, автоматический вальтер с пистонной лентой, настоящие фарфоровые сервизы и мебельные гарнитуры из дворца короля Лилипутии; карета, запряжённая шестёркой, с форейторами на запятках. А куклы! Великосветские дамы в роскошных одеждах, девчонки в коротких платьицах, пухлые младенцы в конвертах.

Мы набросились на это разнообразное великолепие, как дети в счастливые именины. Откладывали одну игрушку, чтобы тут же взять другую. Запищало, замяукало, загудело. По полу забегали автомобильчики, промчалась карета, смешно задрыгали ногами лошадки.

В громадной ручище разведчика Гомозова затрещал автоматический вальтер. Расстреляв всю ленту с пистонами, Гомозов бросил пистолетик на пол, наступил на него и зафутболил в дальний угол. Потом он взялся за лимузин и стал заводить ключиком пружину. Делал он это с чрезвычайной осторожностью и всё-таки не рассчитал свою богатырскую силу. Раздался треск, и Гомозов растерянно и виновато оглянулся на товарищей.

Все вдруг умолкли и бережно отложили игрушки. Только Разлука не выпустил из рук маленького пупса. К распашонке прилип обсосанный леденец, и Разлука сосредоточенно отдирал его, стараясь не повредить ворсистую розовую фланель.

Красный грузовичок уткнулся в распахнутую дверцу шкафа и замер. Разлука, не вставая, поднял грузовичок, дал колёсам открутиться и поставил его на полку. И все, как по сигналу, стали собирать игрушки и складывать их на место, притихшие и суровые.

Повинуясь указаниям Разлуки, Гомозов развернул громадный шкаф и придвинул его стеклянными дверцами к стене.

— Так спокойнее, — сказал Разлука. — Со стеклом шутки плохи.

— Дети, они ни при чём, — вытирая со лба крупные капли пота, законфузившись, добавил Гомозов.

Разлука с Есиповым приволокли откуда-то диван в форме растянутой лиры и оленьи рога на дощечке. На рога повесили автоматы. Диван достался мне.

…Пока я спал, в комнате появилась трёхстворчатая шёлковая ширма; за ней на кровати отдыхал Разлука.

Вот о чём я вспоминаю, когда Разлука говорит о нашем блиндаже, который «мы отгрохали» под Новый год.

— Помню.

— Замечательный блиндажик был. — Разлука упрямо называет блиндажиком кирпичную домину с амбразурными щелями в каменном фундаменте.

— Напросишься, — хихикнул Есипов. — Заставят новый блиндаж рыть, так не возрадуешься. Век тут сидеть располагаешь?

— Дубок милый, — ласково огрызается Разлука. — Солдатских примет не знаешь: в добром блиндаже не заживаются, в дырявом — зимуют.

Есипов отмалчивается.

— Никогда ему не прощу, если опоздаю в Берлин, — обходным маневром продолжает наступление Разлука.

— Кому — ему? — Есипов не опит, курит.

— Гитлеру паршивому.

— Трепач! — хихикает Есипов. Разлука органически не переносит этого слова. Есипов нарочно злит его.

— Как угодно, — косо передёргивает плечами Разлука и обиженно замолкает.

Про блиндаж и примету Разлука верно сказал. Не раз убеждался: дольше всего приходится торчать на одном месте, когда ютишься в скверной дыре.

— Завтра подыскать брёвна для наката.

— Слушаюсь! — веселеет Разлука.

— Напросился всё-таки, — бурчит Есипов недовольно и тихо, но так, чтобы я расслышал.

— Есипов, ясно?

— Ясно, товарищ гвардии капитан. — Есипов шумно вздыхает и натягивает палатку на голову.

Проверив наблюдателей и распорядившись на ночь, я тоже укладываюсь.

…Явственно слышу пушкинские стихи, проникновенные, певучие:

Осторожно приоткрываю глаза, боюсь вспугнуть Разлуку. Он привалился спиной к неровной земляной стене. Телефонная трубка висит у самого уха на верёвочной петле, надетой наискось под шапкой. В светлых выпуклых глазах золотые блики огня. В оранжевой полутьме мягко вырисовывается лицо.

Черты лица Разлуки на редкость правильные. Сейчас лицо классически красиво. Так, во всяком случае, мне видится.

Тонкие брови волнятся, взлетают, сходятся. В певучем тенорке столько чистоты и искренности, что у меня сердце сжимается от любви и сострадания к растерянной душе Татьяны.

Длинные ресницы смежаются, последняя золотая точка поблёскивает в затенённых глазах.

Письмо окончено. Правая рука Разлуки безжизненно повисла, будто устав от долгого письма. Глаза плотно закрыты. В уголках сомкнутого рта горестные складки.

На другом конце провода тоже молчат. Затянувшаяся пауза возвращает Разлуку в действительность. Прикрыв микрофон, Разлука вполголоса зовёт:

— «Промежуток»!.. «Промежуток!».. Уснул?.. Уснул. Эх ты, дубок милый!

Разлука прибавляет и другие слова, но произносит их с такой нежностью и соболезнованием, что, право, обидеться невозможно.

Наконец он замечает, что я не сплю, и почему-то смущённо оправдывается:

— Дрыхнут, товарищ гвардии капитан. Чего только не придумаешь, лишь бы дежурство несли. И связь всё время обрывается, не уследишь.

— Почитайте ещё.

Несколько лет не называл я Разлуку на «вы». А почему?

Разлука всматривается в меня, убеждается, что я на самом деле хочу слушать пушкинские стихи, колеблется и всё же отказывается, благо удачный повод: теряется связь.

Наблюдательный пункт устроен прямо на автостраде, в сожжённой самоходке. Рубка её разворочена внутренним взрывом, будто картонная коробка расклеилась. Забравшись с кормы, ползком, чтоб не загреметь, проникаю к разведчикам. Гомозов уступает место у щели. Ничего не видать. Когда вспыхивает ракета, Гомозов обращает моё внимание на тросы, привязанные к проволочным ежам, выставленным с той стороны автострады.

— Проход готовят, — поясняет Гомозов. — Дёрнут танком трос — и дорожка открыта.

— Хитрюги.

— У нас научились, — возражает Гомозов. — Ещё под Смоленском применяли. Сам комдив придумал.

Он бросает взгляд на часы. Не часы — мечта фронтовика: чёрный светящийся циферблат, центральная секундная стрелка, завинчивающийся герметичный корпус. Подарок генерала, со своей руки снял. У меня, между прочим, тоже такие.

— Завтрак бы поторопить, — говорит Гомозов, — а то и поесть не успеем.

Отсюда можно звонить в нашу землянку. В дивизион пока докричишься, немцы раньше услышат.