Там оно и было – за которое воевали, к которому душой стремились, и, вдыхая солоноватый ветер, я улыбался – с моря…

Но, помышляя о невозможном, я не забывал, и ради чего сюда послан. Времени, правда, недоставало, много на меня взваливали хозяйских дел – я и сбрую чини, я и записку отнеси, и я мешок на кухню втащить помоги. Но – вырывался, успевал, да и не столь трудно это было – не я один останавливался, рот разинув, глядя на валы и прочие укрепления, которыми Рига была обязана предусмотрительному Дальбергу. Но горожане, сознавая, что стала она одной из прочнейших крепостей Европы, все же посмеивались – мол, до сих пор и без равелинов неплохо обходились. Недаром рижский герб всем известен – крепость с зубчатыми башенками и выглядывающий из ворот свирепый лев, а держат щит с гербом львы же. Шведы – и те насилу в прошлом еще столетии Ригу взяли. А куда как худо была укреплена! Царь Алексей Михайлович напрасно под Ригу ходил. Еще ранее того царь Иван Васильевич, о котором я и сам не больно много знал, тоже, говорят, уходил от Риги не солоно хлебавши. В те давно прошедшие времена польский Стефан Баторий, как с великой гордостью рассказывали мне Вильгельм и Иоганн, что также сей город добывал, увидев вблизи валы и городской ров, диву дался – чем город держится? Знал бы, говорит, не предложил бы этим рижским еретикам столь выгодных условий капитуляции! Не в стенах, выходит, дело, а в тех, кто на них стоит…

Но от всех этих гишторий мне легче не было. И недоброе чувство к сему проклятому месту не проходило. Вражье логово, что ни говори, и красота его была мне чужая, опасная. Не моя была эта красота, сердце на нее не откликалось. Как бы ни радовали взгляд аккуратные домики под высокими и острыми черепичными крышами, как бы ни прелестны были белокурые горожанки, я одно знал – неподалеку от этого нарядного города моего отца убили. И сам я рядом со смертью хожу. Забудешься на минуту, подняв к небу лицо, словно со дна колодца, и плеснет в губы залетным ветром, и померещится, будто опять вольной волюшки дохнул. Схватишься – а вокруг чужое, тревожное. Когда еще будут те корабли да паруса…

И вот, сидя в погребке Зауэра, на минутку малую поверив в свою безопасность, я удивился – всех мы известили о преславной Полтавской баталии, австрийского императора Иосифа, прусского короля Фридриха-Вильгельма, датского короля Фридриха, всем отписали, что захвачены одиннадцать прочих разных полков, знамен и штандартов чуть не полтораста. А здесь в слоистых колеблющихся облаках табачного дыма сине-желтые кирасиры пьют за фортуну Карла! Раньше, братцы, пить надо было…

Наутро, задав корм офицерским и гильхеновским лошадям, почесав язык во дворе, починив парадную сбрую обеих шведских кобыл, я выскользнул на улицу. У церкви Петра меня ждал Гирт, старый приятель. Еще тогда, в тысяча семьсот втором, я, схватив по зимнему времени горячку – торопясь к своим, провалился сквозь лед неширокой речушки, – отстал от полка и отлеживался за печкой в дымной избенке, где пожилая лифляндская крестьянка кутала меня в полушубок своего сына, мне погодка, и отпаивала травами. Как на ноги стал – звал Гирта с собой, в войско, лазутчиком. Жаль, мать не пустила. Ушел один.

И надо ж было тому случиться – встретить его в Риге, шведским рекрутом. Я было и не признал – вымахал здоровый верзила, да еще в усах. А ему как подсказал кто – час ходил за мной следом, приглядывался. Я, заметив, стал уходить глухими улицами, куда дворы выходили. По утрам и вечерам гнали по ним скот, а днем мало кто заглядывал. Наконец чуть не бегом догнал он меня, схватил за рукав. Я уж рукой за спину нырнул, там у меня под кафтаном за пояс нож был заткнут. А он в глаза смотрит и словно выдохнул: «Ты, Андри?..» Тут и я его признал.

Нечего мне было ему соврать. Да и кому врать – Гирту? С которым из одной деревянной миски жидкую кашу наворачивал? Сказал правду – вернее, он ее и сам угадал. Сказал и жду – что ответит? Ему же, если московитского шпиона выдаст, – деньги, чин!

Стояли мы в той безлюдной улочке, и ждал я… Чувствовал, как нож на спине чуть оттягивает пояс. И понимал, что на Гирта у меня рука не поднимется.

– Я не такой ученый, как ты, – сказал Гирт, – и ты мне своих запутанных дел не объясняй. Все равно не пойму. Шведы, саксонцы ли – все равно. И русский царь воли не даст. А если и даст, то не тем, кто в постолах ходит. Одного хочу – домой поскорее вернуться. Не могу я здесь, тесно, тяжко…

Помолчал и добавил:

– Не бойся, не выдам…

Он похлопал меня по плечу, вдруг взглянул как-то диковато, и такая тоска была в его запавших глазах, что я не выдержал – как к брату, к нему приник. Ведь ближе Гирта никого у меня здесь не было. И у него – кроме меня.

Было еще невозможное – белая рука, приподнявшая край занавески, и быстрые черные глаза, мелькнувшие сегодня утром в глубине высокого окна. Был стук каблучков, который я уж даже не слышал, а угадывал издалека. Но это я гнал прочь, это нынче – не для меня. Хоть прилепился же государь всей душой к мариенбургской полонянке…

Гирт ждал меня у портала. Я подкрался сзади и с прыжка повис у него на плечах. Что за черт подбивал меня в тот день на баловство? Я начал ему рассказывать вчерашнюю историю о фортуне короля Карла, Гирт изумлялся и соглашался, и до того мне стало вдруг весело, до того неразумными в моем рассказе оказались шведы, что я и сам поверил в их дурость и нерасторопность. Гирт несколько раз обрывал меня, начиная шепотом рассказывать о Цитадели – какой в ней устроен ров и чем различаются равелины, – а я сам хохотал и его смешил, хотя в душе вспыхивало жуткое – ох, не к добру разыгрался! Так мы и шли к последнему, восточному бастиону Риги – Шеровскому…

– Мы медленно пробирались вдоль глухой стены иоанновской церкви. Шведы старательно оттесняли тебя от толпы. Я все еще пыталась загородить им дорогу.

– Господин сержант, отец будет жаловаться… – говорила я, как будто от этих сердитых слов кирасиры растеряются, отступят, веревка сама собой развяжется, и ты окажешься на свободе. – Господин лейтенант, отец этого так не оставит!

– Фрекен Ульрика, нечего вам, благовоспитанной девушке, стоять здесь, в этой грязной толпе, – резонно отвечал сержант. – Ваш уважаемый отец вряд ли вас за это похвалит. Идите спокойно домой и радуйтесь, что лазутчик не ушел безнаказанно.

Радоваться?.. Я вся дрожала, а ты отводил взгляд, но я уже встретила твои глаза сегодня, я уже смотрела в них, и теперь моя жизнь была непостижимо связана с твоей – может быть, даже и тоненькой ниточкой единственного взгляда.

– Вы говорите – радуйтесь? – как бы издалека слышала я собственный голос. – Уводите лучшего конюха, который у нас был за четыре года, и говорите радуйтесь?

Я ничего не могла больше – только на несколько минут оттянуть твою смерть. Если бы в моей корзинке были хоть маленькие ножницы!.. Хоть что-нибудь!..

Маде отчаянно дергала меня сзади за юбку. Наконец я обернулась к ней. И по ее лицу поняла: пока я кричала на сержанта Эрикссена, что-то изменилось, появилась какая-то надежда…

– Ну?.. – даже не спросила, а еле слышно выдохнула я.

– Их надо задержать… – вроде не услышалось, а мелькнуло неуловимым движением губ. Зачем? Надолго? Это было неважно.

– Мало мы разоряемся, кормя гарнизон? Мало вы портите нам служанок, да еще и гордитесь этим? Теперь очередь за отцовским конюхом? – кричала я, не пуская сержанта вперед. Толпа загудела, как я поняла – одобрительно.

– Это кто, дочка Гильхена?

– Лихая девка!

– Сумасшедшая кровь…

– Девка права – полон город солдат, скоро самим нечего жрать будет!

– Фрекен Ульрика, уйдите отсюда поскорее, – потребовал потерявший терпение Эрикссен. Но я в ответ протиснулась между ним и стеной, объявив, что одна из этой толпы не выберусь. Толпа – это и была твоя надежда на спасение. В такой давке Маде… или кто-нибудь другой?.. Могут, как будто нечаянно оказавшись прямо за твоей спиной, перерезать веревки. И действительно, мне показалось, что из-за плеча усатого кирасира мелькнуло лицо Маде. Но Боже меня упаси кинуть в твою сторону еще хоть один взгляд, я этим все погублю…