Психимора не отвечает. Она словно превратилась в соляной столп, и не волне моего красноречия смягчить ее. Я добавляю:

— Все останется между нами, если только мы придем к соглашению относительно тех последствий, которые эта история должна повлечь за собой. А пока что возьмите бумажник. Все ваши деньги — шесть тысяч семьсот франков — целы.

Психимора протягивает руку и, получив обратно свои капиталы, все так же безмолвно пересчитывает кредитки.

Я бросаю вскользь:

— Сколько зла накопилось у вас против меня!

В том же духе, но в обратном смысле влюбленный говорит своей милой: «Сколько в тебе очарования!» Эти избитые слова вызывают у Психиморы улыбку, и она решается наконец прервать свое молчание:

— Вот как! Мало того, что ты обокрал меня, ты еще осмеливаешься обвинять родную мать в грязной махинации. Ну подожди!.. Посмотрим, что скажет отец.

Слава богу, она выбрала нелепую, явно слабую позицию. Конечно, не так-то легко придумать что-нибудь поумнее. Но на ее месте я бы нагло защищал свой поступок. Да что там! Она недалекая женщина и ищет уловку.

Я разражаюсь смехом:

— Правильно, мама! Я вас обворовал, а через пять минут вернул украденное. То-то папа посмеется! Тем более что Фреди и Марсель с удовольствием подсматривали по очереди в «глазок», когда вы вторглись с бумажником в мои владения. Надо думать, они не откажутся внести поправки в вашу версию…

Я беру ее на пушку. Мне не нужны ложные показания братьев, к тому же я уверен, что Психимора из гордости не унизится до того, чтобы выпытывать у братьев, что им известно из этой истории. Но раз теперь и они замешаны в этом деле, то Психимора постарается избавиться от нежелательных свидетелей. Я выиграл по всем пунктам. Желая показать, что мне нечего бояться, я направляюсь к выходу. Но едва я вышел за дверь, как Психимора окликнула меня:

— Хватай-Глотай!

Это вовсе не мое имя, а лишь прозвище. Я делаю еще несколько шагов по коридору.

— Жан, ты что же, не слышишь? Иди сюда.

Я возвращаюсь с презрительной улыбкой. Однако не стоит слишком нажимать. Ведь враг собирается вступить в переговоры.

— Присядь, Жан.

Я сажусь. Отвернувшись от меня, Психимора снова принимается перебирать выстиранные тряпки. Как и полагается, я откашлялся, чтобы прочистить горло, а потом спросил:

— Вы хотели что-то предложить мне, мама?

Мадам Резо не отрицает.

— Да… пожалуй. Я, право, ничего не понимаю в этой истории. Не знаю, как тебе удалось обмануть своих братьев, впрочем, они такие же шалопаи, как и ты. Я теперь понимаю твои фокусы. Ты хотел поставить меня в затруднительное положение. Но с какой целью? Чего ты хочешь?

— Расстаться с вами, мама.

— Ах, вот как?

Психимора могла бы тотчас ответить: «Согласна!» Но мы не ждем искренности, не стремимся все выложить начистоту. Зачем нам объяснения? Мы ведем игру: кто сильнее, кто хитрее. Теперь уж дело не в том, чтобы утвердить решение, принятое каждым из нас, — решение, впервые в жизни оказавшееся у нас обоих одинаковым. Важнее всего другое: кому из нас достанутся военные почести? Мадам Резо намерена навязать мне то, что я фактически требую от нее.

— Милый мой, таково и мое желание. Мне надоели ваши бунты, особенно твои. Иезуиты сумеют внушить вам уважение к священному принципу власти.

Я жду последней, самой неприятной статьи договора, которую труднее всего сформулировать. Желая умалить ее значение, Психимора делает вид, что ее очень беспокоят четыре пятнышка ржавчины на полотенце, похожие на неотстиранные кровавые пятна. (Нет, кровь, которая едва не пролилась, так и не прольется.) Наконец Психимора ухитряется составить и произнести фразу, которая, по сути дела, звучит как просьба:

— Взвесив все, я полагаю, что совершенно излишне докладывать отцу, какую комедию ты разыграл со мной. Я на это рассчитываю, не так ли?

Я не предоставляю ей права объявить заседание закрытым. По собственному почину я поднимаюсь со стула и отвечаю уже в дверях:

— Хорошо. А я рассчитываю на то, что вы, мама, убедите отца в необходимости для нас поехать учиться.

— О! Убедить отца!.. — раздается заключительный возглас мадам Резо.

Итак, все улажено. Пять минут спустя я уже на выгоне. Отныне все предосторожности излишни. Через неделю я уеду из «Хвалебного». Воспользуемся оставшимся временем. У бессмертников, растущих возле коровьего навоза, у бледно-лиловых осенних бессмертников лепестки приоткрываются, словно веки глаз, утомленных наслаждением. На глазах у этих распутниц растительного мира и на глазах у лохматой собаки из «Ивняков», принадлежащей к породе существ, не ведающих стыда, я в открытом поле предаюсь любовным утехам. Затем, без всякой подготовки, объявляю Мадлен, что уезжаю учиться. Эту сцену расставания никак не назовешь душераздирающей.

— Ну, стало быть, конец. Так всегда и бывает, — просто сказала Мадлен.

Из приличия она вытерла кончиком фартука уголки глаз, где, однако, не заблестела ни одна слезинка — по крайней мере видимая взору. Но так как кончик ее фартука, вероятно, попал в грязную лужу, он оставил у нее на щеке коричневую полосу. У меня хватило жестокости расхохотаться. Только тогда юная скотница заплакала по-настоящему, а я повернулся и спортивным шагом направился домой — раз-два, раз-два.

Психимора похожа на меня. С точки зрения биологической истины, было бы вернее указать на наше взаимное сходство, но мое утверждение имеет то достоинство, что оно не подчеркивает мою наследственную зависимость от этой особы. Словом, Психимора походит на меня и так же, как я, не любит ждать. В данном случае ее нетерпение было вполне законно. Эту спешку нельзя поставить ей в вину. В нашем проклятом доме возможны всякие неожиданности, задний ход мы даем чаще, чем паровозы. К тому же через неделю должен вернуться аббат N7, и уж лучше избавить его от напрасного путешествия, тем более что пришлось бы ему возместить дорожные расходы. В школах занятия начнутся первого октября, а еще ни один директор не предупрежден о предстоящей ему чести познакомиться с нами.

Мы, конечно, не присутствовали при обсуждении родителями столь трудного вопроса. Как бы ни отмалчивался, сколько бы ни упорствовал отец, в конечном итоге их разговора можно было не сомневаться. И действительно, через три дня после случая с бумажником отец неожиданно — и как всегда, за обедом, — лишь только прочли молитву, объявил, поглаживая усы:

— Дети, придется отдать вас в коллеж. Мы с матерью считаем, что даже самый добросовестный наставник не сможет преподать вам необходимые познания. Всеведущих людей на свете не бывает, а школьные программы с каждым годом усложняются.

Ага! Вот какой довод выдвинула Психимора. Мсье Резо бесстрастно развивал перед нами это внезапно возникшее соображение:

— К этой мере мне следовало бы прибегнуть еще в прошлом году, однако пришлось ее отложить по известным вам причинам финансового характера. Но дальше медлить нельзя: Фердинану пора поступить в старший класс, а Жан и Марсель пойдут в предпоследний. Все это будет стоить нам больших жертв. Фермы мы должны будем перевести на испольщину. Мама разрешила мне взять из ее приданого сумму, необходимую для выкупа у фермеров скота. Но этого еще мало. Чтобы увеличить наши доходы, я вынужден прервать свои столь дорогие мне научные исследования и выставить кандидатуру на пост городского судьи в Анже, или же в Лавале, или же в Сегре — словом, где-нибудь неподалеку от «Хвалебного».

Дальнейших разъяснений не последовало. Отец развернул сложенную вчетверо салфетку, как обычно лежавшую у него на тарелке. (Уголком ставят салфетки только в ресторанах; вкладывают их в серебряные кольца или в кольца из слоновой кости — только в домах новоиспеченных богачей; а вышитые кармашки с инициалами сотрапезников — это уже чистое мещанство.) Ничего не подозревавший Кропетт захлопал глазами, снял очки в железной оправе, протер стекла, снова надел и посмотрел на Психимору, как бы ища у нее подтверждения столь важной новости. Но мадам Резо и бровью не повела она продолжала усердно обгладывать заднюю лапку жареного зайца. В последнюю охоту отец убил матерого представителя заячьего племени, обитающего в наших краях, и, должно быть, стрелял в него в упор: заяц весь был нафарширован мелкой дробью. Преисполненный восторга, который я не имел права ничем выразить, я и не заметил, как проглотил несколько дробинок, расправляясь со своей порцией жаркого (как и полагалось, самой плохой — от шеи), Фреди похрустел суставами пальцев, потом высморкался, скривив кончик носа в излюбленном направлении, и наконец, позабыв приличия, стал подбирать соус с тарелки хлебным мякишем без помощи вилки. Мать жадно воспользовалась этим промахом, желая поддержать свой агонизирующий авторитет: