— Что я сделал? Что я сделал?

— Схватил.

— За что я тебя схватил?

— Подлец!

— За что я тебя схватил?

— Узнаешь.

— Ну, скажи, за что я тебя схватил? Стесняешься, да?

Он издевался над ее чистотой и нежностью. Он был уверен, что она не скажет. На улице Валера проделывал это еще в шестом классе. Он прятался в арке старого дома и, когда проходили мимо девчонки, которых он не знал и которые его не знали, выскакивал и хватал какую-нибудь за грудь. Правда, иногда получал портфелем по голове, но ни одна не пожаловалась и не отвела его в детскую комнату милиции.

Валера больше не держал Алену. Он открыл дверь, но за дверью никого не было, и Валера, выйдя первым в коридор, глядя воровато по сторонам, сделал выпад назад и так же сильно и больно схватил Алену за другую грудь. Алена заплакала, побежала по коридору. В конце коридора была приоткрыта дверь в кладовку, где техничка держала ведра для уборки, тряпки, швабры. По коридору шли мальчишки и девчонки из 9 «А», Алена забежала в кладовку, чтобы не встретиться с ними, чтобы они не видели, как она плачет.

Прозвенел звонок. Алена осталась в кладовке. Здесь было пыльно» темно, лежала свернутая дорожка, висели грязные тряпки. Она тоже теперь грязная. Она уже никогда не будет такой чистой, как раньше. Валера ее опоганил. Надо было кусаться, бросать в него книжки, тетради, не подпускать близко. А она сидела, переписывала стихи и ждала, когда он заглянет к ней в тетрадку и ляжет прямо на плечо. И плечо теперь грязное. Алена ударила себя кулачком по плечу и не почувствовала боли. Боль была в сердце, и груди болели не самой болью, а памятью о боли. Пальцы Валеры прошли сквозь одежду. Хотелось скорее искупаться, смыть следы пальцев.

Алена пошарила в сумке, достала половинку голубой плиточки, швырнула ее, не глядя, в угол. Плиточка звякнула о ведро и упала неслышно на тряпки. Чистый голубой цвет — это больше не ее цвет. Она больше не имеет на него права. Теперь ей все равно.

После уроков Марь Яна увидела Алену, хотела подойти к ней, но девчонка убежала, толкнув Мишку Зуева так, что тот ударился в стену.

— Ты что? Во! — крикнул он и кинулся за ней.

— Зуев! — позвала учительница.

Он остановился, обернулся к Марь Яне.

— Ты куда бежишь?

— Никуда. Домой.

Высыпавшие из класса ребята заслонили Алену, которая убегала все дальше и была уже в конце коридора.

— Ну иди! До свидания, — сказала Марь Яна и с озабоченным видом зашагала в учительскую.

Мишка Зуев недоуменно поднял плечи к ушам и так остался стоять.

— До свиданья! Во!

В учительской Марь Яна задержалась, ожидая, когда освободится телефон. Потом, когда освободился, пыталась дозвониться в ателье, где шили ей платье. Набирала номер и, слушая короткие гудки, дольше чем нужно держала трубку около уха.

— Не дозвонилась? — спросила завуч Нина Алексеевна, дымящая, по обыкновению, за своим столом и разгоняющая дым рукой, чтобы лучше видеть Марь Яну.

— Да.

— Ты что?

— Давыдова моя… Что-то с ней происходит. Сейчас толкнула Зуева, убежала. Ну что с ней делать?

— Вызвать отца, чтобы всыпал ей ремня!

— Да я не об этом. Это самая моя любимая девчонка. Стихи пишет, все время пытается мне их читать. А что я понимаю в стихах. Говорит: «Вы любите Исикаву Токубоку?» Ты любишь Исикаву Токубоку?

— А кто это?

— Японский поэт. Анна Федоровна дала мне почитать этого Исикаву Токубоку. Интересный поэт, тонкий такой, знаешь, как папиросная бумага. Все у него прозрачно. Но к Анне Федоровне она не подходит, не спрашивает: «Вы любите Исикаву Токубоку?» А учительница литературы должна располагать…

Марь Яна замолчала, посмотрела на завуча. Нина Алексеевна перестала курить, держала папиросу внизу под столом в вытянутой руке, чтобы дым не ел глаза.

— Ну, знаешь ли, все эти тонкости: любите не любите…

— Надо кому-нибудь проведать ее в больнице, — сказала Марь Яна. — Завтра местком соберем, выделим денег на апельсины.

Она была заместителем председателя месткома. Нина Алексеевна затянулась, снова опустила руку под стол.

— Я схожу. Мы с ней вдвоем остались… Варенья банку отнесу. У меня есть.

Они заговорили об Анне Федоровне. Марь Яна недолюбливала учительницу за высокомерное отношение к тем, кто не следил за новинками литературы, за позу мученицы.

Дверь учительской заскрипела, тихонько приоткрылась, и Марь Яна увидела родные черные глаза и румяные щечки с ямочками. В дверях стояла ее младшая сестра Катька. В одной руке она держала белую пушистую шапку, другой смущенно открывала и закрывала «молнию» на куртке.

— Кто к нам пришел! — радостно сказала Марь Яна. — Ну заходи, заходи!

Но Катька поманила сестру в коридор. Она только в прошлом году закончила школу и, как и в школьные годы, робела заходить в учительскую.

— Что-нибудь случилось? — спросила Марь Яна в коридоре. — Ты почему не на работе?

— Я уволилась.

— Как уволилась?

Они шли по коридору: впереди стройная, с распущенными по плечам темными волосами девушка; за ней — приземистая, полная женщина. Катька заглядывала в открытые двери классов. Найдя пустой, зашла и сразу почувствовала себя уверенней.

— Что я, должна всю жизнь машинисткой работать? У меня спина искривляется.

— Но что-нибудь надо делать. Ты уже со второго места уходишь. И не посоветовалась. Катька, ну что это такое?

— Я с Игорем в Бакуриани еду… Поговори с отцом. Мать согласна.

— Как в Бакуриани? У тебя же соревнования?

— Я там тренироваться буду.

— С горнолыжниками?

— Да.

— Как с горнолыжниками? Ты же в гонке?

— Нэ пэрспэктива! У меня конституция не та, понятно? Что я, с такой конституцией могу догнать Галину Кулакову? А горные лыжи сами едут, аж ветер свистит. Смелость только нужна.

— Ну, смелости у тебя хватает. И ветер у тебя в голове свистит. Катька, когда ты поумнеешь?

— Ну Игорь зовет, понимаешь? И тренер согласен. У них одна девочка заболела. Поговори с отцом.

— Ни за что. Чтоб я родную сестру своими руками толкнула…

— Если ты мне родная сестра, то поговоришь с отцом, понятно? Это не мне нужно, а ему. Я все равно уеду.

— Не понятно, — сказала Марь Яна.

— Не понятно и не надо. Меня Игорь зовет, понятно?

Катька смотрела на Марь Яну строго, требовательно, щеки капризно округлились, ямочки на них пропали.

— Чего надулась, как мышь на крупу? Ну улыбнись, горнолыжница.

И едва Катька улыбнулась, Марь Яна поймала обе ямочки пальцами. Сестры до сих пор играли в детскую игру, придуманную отцом: «А на щеках ямочки — от пальчиков мамочки», — говорил он.

— А этот, твой Игорь, понимает, куда он тебя зовет?

— Он понимает. И я понимаю. Поговори, а?

— Работать кто будет? Не стала поступать в институт, так работать надо.

— Я буду. Я учебники с собой возьму. Буду готовиться в пед, как ты.

Марь Яна внимательно посмотрела в черные, улыбчивые глаза сестры, погрозила пальцем.

— Катька!

И обе рассмеялись.

— Ну правда, буду готовиться.

— Я тебе напишу план.

— Хорошо, — согласилась Катька. — А это чей класс? Это не твой класс?

— Нет, — Марь Яна оглянулась по сторонам. — Нет.

— Ну, я пошла? — Катька на мгновение прижалась к сестре. — Ты у меня замечательная сестренка. И хорошая училка. Все понимаешь. Правда, мне девчонки из твоего класса говорили.

— Что ты врешь, подхалимка?

— Ну, не говорили, я сама знаю. Я уверена.

— Вместе пойдем. Подожди меня внизу.

Марь Яна торопливым шагом зашла в учительскую и направилась сразу за шкафы, где висела одежда.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила Нина Алексеевна.