— Добудь его голову, Мирослав, добудь! Владимир нас за эту голову под свою руку примет — Куря его отца убил.

Подалась вперед, смотрит неотрывно, а глаза черные, бездонные. Подсел ближе Семен, обнял болгарку, а та вдруг ящерицей вывернулась:

— Моим мужем только батыр может быть. Победи сначала Курю. А для охальников у болгарских жен вот что есть, — покрутила свинцовым кистеньком и выскользнула из юрты…

А наутро выстроилось в степи за селом ополчение красногорцев. Впереди — конная дружина Юлдуз-бегим, за ней пешцы с копьями и топорами. Семен — на вороном коне, при сабле, в шлеме и кольчуге покойного Саур-бека. А на душе кошки скребут. «Дожился: беком сделался, помещиком. А только красный боец красным всегда останется!».

Вот и печенеги. Несутся с воем, со свистом, бунчук треххвостый по ветру летит, посредине скачет всадник в богатых доспехах, лицо маской железной прикрыто. Прицелился Семен — и попал прямо в железную харю. Увидели печенеги мертвого хана, завопили, да как побегут! Многих тогда догнали стрела, клинок да аркан …

Так и стал Семен Деряга Мирослав-беком кизилтепинским. Первым делом удивил всех: принял в дружину пленных печенегов. В плен-то попала одна беднота, у кого кони похуже. Вскоре не стало житья богатым печенегам: словно из-под земли налетали на их кочевья воины Мирослав-бека, угоняли скот, грабили богатства. А голытьба отовсюду стекалась к нему — и печенеги, и русские беглые холопы да смерды.

Наконец поехали Мирослав с Юлдуз в город Донец — кланяться воеводе Куриной головой. Напоил воевода гостей, да и велел связать, в поруб бросить. На свою голову велел. В ту же ночь зарезали его свои холопы и бежали вместе с пленниками. С тех пор появился у бояр грозный враг: Семен — Перунов воин. Носились его ватаги по всей Северщине, доходили до Чернигова и Переяславля, жгли боярские вотчины и церкви. Сам митрополит Леонтий объявил анафему отступнику, разбойнику и дьяволову слуге. А тот попов бил кнутом и приговаривал: «Будете народ морочить? Будете к своей вере принуждать?». Не любил он и волхвов, но терпел: хорошо умели народ поднимать.

Как-то привели к Семену попа. Завзятый поп: много капищ разорил. Сам не жирный, ряса на нем простая, не новая, лицо умное, доброе. Мужики уже плети да веревки приготовили, а Клыч жертвенным ножом поигрывает. Глянул на них поп без страха и говорит Семену:

— От тебя ничего не жду, кроме мученического венца. Скажи мне только: почто русскую землю вместе с печенегами разоряешь?

— Не тебе о ней печалиться! Сказано же в Писании: «Не имею града здесь» и «Не любите ни мира, ни того, что в мире». Как же ты, долгогривый, можешь Русь любить?

— Любовь моя христианская. Хочу души русичей спасти, из тьмы языческой вывести, любви к ближнему научить. Хочу видеть Русь могучей, православной, под единым богом и единым князем. А ты почто кровь льешь? Почто души и тела русичей губишь?

— А на что мне твоя православная Русь, если на ней вольных людей не будет — одни рабы божьи да попы с боярами у них на шее? Мне Перун открыл: через тыщу лет будет великий бой, и не станет ни богатых, ни бедных, а заживут люди одной общиной, а в чести будет тот, кто для людей больше потрудится. И не будет ни русских, не печенегов, а будут трудящиеся всего мира.

— Это и есть царство Божие! Только ведь войдут в него рабы Божьи: кроткие, братолюбивые, чистые душой, а не воры и разбойники, каких ты множишь своими набегами!

— Врешь, поп: рабам Божьим-то царство свободы не нужно — им и под кнутом хорошо. Для того великого боя вольные люди нужны. А откуда они возьмутся, если сейчас за волю никто не постоит?… Да, хотел я тебя высечь и отпустить, а теперь — к подземным богам отправлю. Худой поп вреднее толстого, — и Семен махнул рукой Клычу.

Из Красной Горки Семен перебрался на речку Гомольшу, в запустевший стольный град донецких руссов. Не одну осаду выдержал за каменными стенами. Воинам своим велел головы брить, один оселедец оставлять — так у болгар и русов только знатные ходили. Винтовка его нечасто гремела: патронов мало осталось.

А князь Владимир стольнокиевский уж не знал, кого вперед усмирять — печенегов или свой народ. И отправил послов к Мирославу, обещая боярство и наместничество. Юлдуз обрадовалась, думала, будет жить боярыней. Крепко с ней поругался Семен, даже плетью пригрозил. Полдня проплакала, а вечером призналась: беременна-де. Ну куда ей теперь от него? Пообещал Семен: «Не тужи, звездочка моя золотая. Соберу побольше рати, выгоню бояр за Днепр, и будешь ты не боярыней — княгиней черниговской». А сам знал: недолго уж ему гулять. Нет в летописях такого князя черниговского — Ни Семена, ни Мирослава. А может, монахи со злости умолчали?

На другой год возвращался Семен из нового похода на Северщину, а навстречу ему десять всадников, и среди них — Юлдуз с маленьким сыном. Печенеги-то хитростью ворвались в крепость, всех перебили, только эти и спаслись. А за Семеном по пятам шел Александр Попович — воевода толковый, даром что гуляка и бабник. Пришлось уходить на юг, в Кизилтепе. Надеялись, что попович с печенегами схватится, а они все разминались. Ворон ворону …

У самой Красной Горки окружили ватагу печенеги. Закипел бой, т в том бою нашла смерть Юлдуз-бегим. Обернулся Семен на ее крик и увидел, как сползает болгарка с коня, а из шеи стрела торчит. В самую жилочку попала … Лютым зверем кинулся Перунов воин на врага, а за ним вся ватага. И распалось кольцо, побежали печенеги, будто их сама Перунова дружина гнала. Мчится Семен, стреляет, рубит, будто в горячке. И вдруг видит: стоит перед ним старый печенег в рогатой шапке и в бубен бьет. Прямо на него страшный Мирослав-бек летит, а старик ни с места. То был самый сильный из печенежских шаманов. Подпустил Семена совсем близко, схватил лук и пустил стрелу, тремя ядами отравленную, тремя шаманами заговоренную. От Семенова клинка унес колдуна резвый конь, а вот от пули не унес … Падая с седла, увидел на миг Перунов воин: вмето побоища вокруг бескрайнее поле пшеничное, и собирают пшеницу невиданные машины, а люди на машинах добрые и веселые …

Похоронили Юлдуз-бегим на старом кладбище по болгарскому обычаю: в гробу, в богатом наряде, при оружии, с боевым конем в ногах. А Семена по русскому: сожгли тело вместе с оружием и сбруей. Отсалютовали ему из костра последние патроны. Потом собрали воины его кости и зарыли в землю, а рядом — остатки сбруи, саблю, вдвое согнутую (чтобы дух ее духу хозяина служил) и затвор от винтовки. Ствол ее потом на меч перековали, и не было тому мечу цены. Справила ватага богатую тризну и подалась вместе с сыном Семеновым в землю Тмутараканскую. Осели в горах среди адыгов и долго хранили речь русскую, волю вольную и старую веру. А Леонтий-митрополит строго-настрого запретил в летописях поминать разбойника и бесова воина и даже анафематствование его отменил.

— Смотрите, Кузьма Петрович: огнестрельное оружие в комплексе десятого века! Сенсация!

— Я вам покажу комплекс! Затвор от трехлинейки просел через трещину в земле, вот и все. Хотя, — профессор спустился в раскоп и осторожно поднял затвор. — Нет. Удила и сабля перержавели гораздо сильнее. А физическими методами металл датировать нельзя = это не органика.

— Но, может быть, все-таки … не исключается?!

— Таких «не исключается» в науке много. Только серьезные выводы на них строить нельзя. Запомните это, если хотите стать историком, а не искателем следов аргонавтов в Каргопольском уезде и могилы Овидия на Полтавщине … Хорошо, что этот бездельник из «Техники — молодежи» уже уехал. Готовьте погребение и комплекс к фотографированию. А затвор … возьмите себе на память.

Физик, гостивший в экспедиции, усмехнулся в бороду: его только что защищенная диссертация именовалась «Экспериментальное обоснование обратимости временных процессов».

(«Искатель. Украина». 2008. № 1)