Я села обратно на софу и позже ночью спала плохо. Снова снились старые кошмары, и меньше всего мне хотелось выяснять отношения с пятнадцатилетней девочкой. Она знала, где я, – поэтому я взяла книгу и начала читать с того места, где прервалась.

– Вы порвали в субботу? – спрашиваю я у Лиама. – Около девяти недель назад, верно?

Он рукой проводит по лицу.

– Нет, это было… – он затрудняется назвать срок, видно, что борется с собственными эмоциями. – Нет, мы порвали как раз накануне аварии.

– Почему? – я вся подаюсь вперед, руками обхватываю колени. Почему я раньше не пришла к Лиаму и не поговорила с ним? Как будто с момента аварии пребываю в каком-то тяжком обмороке и только сейчас начинаю приходить в себя. Вероятно, разрыв с молодым человеком и стал причиной, по которой она бросилась под автобус. Никогда сердечные отношения не причиняют такую боль, как в юности. Тебе кажется, что небо падает на голову и ты никогда снова не полюбишь. Или тебя не полюбят. Правда, ни о чем таком Шарлотта в дневнике не писала.

Лиам встает, пересекает комнату и берет гитару со стойки, которая расположена рядом с книжным шкафом. Потом садится обратно на диван и берет несколько аккордов.

– Лиам? – Напоминаю ему о себе, потому что он словно забыл, что я в комнате. – Почему Шарлотта порвала с тобой? Как она это объяснила?

Лиам смотрит на меня пустым взглядом.

– Когда она порвала с тобой, то как себя вела?

Лиам вздрагивает и говорит:

– Понятия не имею. Меня там не было.

– Не поняла?

Он смотрит на гитару, наигрывает еще несколько аккордов, потом прижимает струны ладонью, гася звук, и переводит взгляд прямо на меня.

– Она бросила меня, написав эсэмэску.

Я чувствую, что Лиам не хочет обо всем этом говорить. Желает, чтобы я поскорее ушла. Но я не могу.

– Что она написала? В той эсэмэске? Если ты, конечно, не возражаешь, что я спрашиваю.

– Она была немногословна. – Лиам лезет в карман брюк и бросает мне что-то маленькое, черное, пластиковое. Оно падает на диван рядом со мной, а Милли делает стойку, заметив этот бросок. Телефон Лиама. Я смотрю на Лиама, и он кивком дает понять, что все о’кей, что я могу залезть в его телефон и посмотреть своими глазами. После этого возвращается к своей гитаре.

Открывается сообщение от Шарлотты. Я читаю и удивленно поднимаю взгляд на Лиама.

– И все?

Он кивает.

Я перечитываю эсэмэску.

«Все кончено между нами, Лиам. Если ты меня любишь, то больше не побеспокоишь».

– Лиам, а ты спрашивал ее о причине?

Но Лиам не отвечает. Он рассматривает ковер, притоптывая по нему. Топ, топ, топ.

– Лиам? Ты меня слышишь?

– Что? – Он даже не поднимает на меня глаз.

– Ты с ней после этого общался?

– Конечно, – Лиам делает движение, как будто собирается поставить гитару на пол, потом передумывает. Снова прижимает к груди, щекой прижимается к грифу. – Вы же не получали эсэмэску, в которой вас бросают, и потом не названивали, чтобы узнать, что черт подери произошло, так ведь? Так не делают, если все еще любят.

Милли утыкается мне в ногу и сопит.

– Что сказала Шарлотта?

– Ничего не сказала, – Лиам смотрит прозрачным взглядом, как будто выбыл из этого раунда. – Она бы не ответила на звонок, а я ей писал, писал километры эсэмэсок, но она все молчала. – Он трясет головой, осознавая, что я хочу его спросить. – Понимаю, миссис Джексон, что она ваша дочь, но я не заслужил такого обращения. Не заслужил, чтобы меня бросили эсэмэской без всяких объяснений, а потом игнорировали, словно я, мать вашу, вообще не существую…

У меня сердце рвется на части. Часть меня тянется навстречу Лиаму, чтобы обнять его и хотя бы частично разделить с ним боль. Другая часть хочет спросить, спорили ли они, сделал ли он что-то, что могло бы заставить Шарлотту бросить его, вот так вот резко бросить. В итоге я решаю не делать ничего – не обнимать, не спрашивать. Кажется, Лиам сейчас заплачет, не хочу расстраивать его еще больше, не должна этого делать, если хочу еще хотя бы раз с ним поговорить. Поэтому встаю и дергаю Милли за поводок, чтобы и она поднялась.

– Прости нас, Лиам, – говорю ему, – я и понятия не имела, Шарлотта вообще ни словом не обмолвилась.

Парень тяжело вздыхает, скрещивает руки на груди и отворачивается, давая понять, что разговор окончен.

И только на полпути домой я понимаю, что не выяснила одно обстоятельство, которое хотела, когда шла к Лиаму. Я не спросила, был у них секс или нет. И теперь уже никак не вернешься и не постучишь вот так запросто в дверь, – Лиам точно не в том состоянии, когда согласился бы об этом говорить. Не знаю, что побудило Шарлотту сделать то, что она сделала, но даже для подростка поступок жестокий. А что, если Лиам сделал что-то и заслужил такое обращение? Иной раз требуется разорвать отношения так тихо и аккуратно, как только можешь.

– Ну вот, Милли, мы и дома! – говорю я собаке и вставляю ключ в замок, поворачиваю его, распахиваю дверь. – Дом, милый дом.

Голос застревает в горле. На коврике у двери лежит открытка, картинкой вверх. Я начинаю дрожать и все же наклоняюсь, чтобы поднять ее.

– Остановись, Сью, – говорю себе, – перестань так сильно дрожать, это просто открытка.

Но как только я беру ее в руки и читаю, у меня в ушах звенит. Зрение затуманивается, я хватаюсь за дверной косяк, с трудом моргаю, чтобы прогнать белые снежинки, которые появились в глазах. Но понимаю, что слишком поздно. Сейчас я упаду в обморок.

Спустя примерно две недели с тех пор, как Джеймс сказал, что любит меня (и в подтверждение этого мы провели почти весь уик-энд, не вылезая из постели), я так еще и не попала к нему домой. Все, что я знала о его доме, это то, что там три спальни и терраса, что расположен он возле Вуд Грин. Хеллс уже беспокоилась. Она говорила, что, если парень за шесть недель, пока ты с ним встречаешься, не позвал тебя к себе домой, шел бы он лесом. Значит, ему есть что скрывать. А я отвечала ей, что мне как-то нет до этого дела, что ночевать в отелях было для нас приключением, а оставаться у меня спокойно и естественно, но она-то все равно чувствовала, что я несу чушь. Просто если ты с кем-то дружишь с десяти лет, ты ему так легко мозги не запудришь.

– А тебе в голову не приходило, что он может быть женатым? – как-то спросила Хеллс за завтраком.

Я призналась, что, да, приходила эта мысль, но кольца на пальце он не носил, никогда не юлил и ни разу – вообще ни разу! – не обмолвился ни о жене, ни о детях. Даже о том, что у него до меня была подружка, ничего не говорил. А я ему все рассказала о Натане, даже о Руперте и о том, что мы с Рупертом по пьянке переспали, пока еще были студентами, и это все было задолго до того, очень задолго, когда я познакомила Руперта с Хеллс и они начали встречаться. Но вот Джеймс ни разу даже не упоминал женского имени. Хелен считала, что это странно, что его скрытность означает лишь одно: ему есть что прятать. Я же настаивала на том, что некоторые люди особенно пекутся о своей личной жизни и никого туда не пускают, а прошлое вообще предпочитают не вытаскивать на свет.

– И что теперь? – спросила Хеллс. – Он что, сбежал из тюрьмы? Или как?

Мы обе засмеялись.

– А может, – она просияла, – он все еще живет с родителями?

Тут я смеяться перестала. Предположение Хеллс не было таким уж неправдоподобным. Джеймс продолжал сбегать из моей квартиры в самое детское время, объясняя это тем, что ему нужно переделать кучу вещей, и как бы я его ни допрашивала, он не выдавал никаких подробностей, продолжая говорить, что должен заниматься скучными делами и что мне все это вряд ли будет интересно.

– Ну сто пудов женатый, – Хеллс вынесла вердикт. – Почему бы еще он срывался с места и не говорил тебе, куда именно идет и что будет делать?