Юлий Дубов

Инновация Ворохопкина

Людям, внезапно разбогатевшим — а тогда в России богатели именно что внезапно, — свойственно обрывать старые связи. Потому что внезапно возникавший капитал имел странную особенность концентрироваться в руках немногих, оставляя численно подавляющую массу неудачников за гранью выживания, и вероятность того, что старый знакомец по школьной парте или институтской скамье окажется надоедливым попрошайкой, выпрашивающим энную сумму на пропитание, излечение или вульгарную опохмелку, — эта вероятность была неотличима от единицы.

Любимцы Фортуны и локомотивы прогресса меняли адреса и телефонные номера, отгораживались от обветшавшего прошлого бдительными секретаршами и угрюмыми охранниками. Пешее продвижение по улицам они ограничивали стремительными бросками из машины в подъезд и обратно, а приглашения на вечер встречи выпускников или грубовато — дружелюбные эпистолы от былых однокашников, буде таковые просачивались через секретарские фильтры, выбрасывали в мусорные корзины не читая.

Жизнь стремительно удавалась и формировала новый круг общения, новые привычки, новые интересы. В этом стремительном перемещении от старой жизни к новой было что‑то от эмиграции: повернуться спиной, отряхнуть прах с ног своих и решительно сменить двумерное серое существование на ежесекундную радость бытия в многоцветном трехмерном мире.

Но среди эволюционных эмигрантов попадались иногда странные особи, которых новое, с иголочки, межзвездное бытие устраивало не полностью. Чуть — чуть не доставало до полного счастья. Необходимо было в дополнение хотя бы эпизодическое ощущение контраста между тем, что было, и тем, что стало. Так и некоторые «колбасные эмигранты» конца семидесятых, как только в разгар перестройки это стало можно, потянулись обратно, чтобы повидать старых приятелей, продемонстрировать фотографии собственного дома под сенью вековых вязов, стриженной лужайки перед ним и новенького автомобиля на подъездной дорожке, поразить приобретенным нерусским акцентом, блеснуть кредиткой и ненавязчиво посочувствовать.

Леонид Александрович Ворохопкин вряд ли осознавал, что бережное сохранение старых контактов, столь нетипичное для его окружения, было вызвано потребностью в этой контрастной терапии. Он был человеком не просто успешным, а очень успешным, и в список журнала «Форбс» не попал просто по чьему‑то недосмотру. Тем не менее, подобно халифу Гаруну аль Рашиду, он время от времени спускался со своего бизнес — Олимпа и проходил по тропам нижнего мира, общаясь с туземными носителями ностальгического прошлого. Это было необременительно, потому что чеканное словосочетание «столько не могу» позволяло ему при неизбежном определении вспомоществования держаться в рамках разумного, но очень приятно, поскольку каждая такая встреча многократно усиливала наслаждение достигнутым.

Случались, правда, досадные эксцессы. Старого институтского приятеля Кирку он вследствие какого‑то умственного вывиха распорядился принять на работу замом генерального в одну из своих фирм. Его даже не насторожило, что после традиционных «здорово, старик, сколько лет, ну ты как вообще» Кирка посмотрел на него каким‑то мутным взглядом и сказал:

— А ты вообще… Гладкий. Жрачка, что ли, хорошая?

Кирка просуществовал в замах четыре месяца, дождался, пока генеральный ушел в недельный отпуск, оставив его на исполнении, мгновенно слил все, что было на счетах, в заранее заготовленную помойку, обналичил и сгинул с награбленным. После этого Ворохопкин зарекся приближать к себе былых знакомцев и зарок этот нарушил лишь однажды, через два года после Кирки.

Вот об этом и пойдет речь.

В бизнес Леня Ворохопкин ушел из аспирантуры, когда диссертация была уже практически придумана, а на треть написана. Дописывать ее никакого резона не было, потому что даже хорошим химикам в новой экономической реальности места не было, а уж свой научный потенциал Леня оценивал с категорической беспощадностью. Единственное что — ему было очень неловко перед своим научным руководителем Давидом Израилевичем, который возился с Леней как с любимым дитятком, часами вколачивая в него химическую премудрость и всячески подталкивая Леню к вершинам научной квалификации.

Всего лишь попытавшись представить себе, как он скажет Давиду Израилевичу, что на все его труды решил наплевать и растереть, отступник ощутил такой ужас, что предпочел просто тихо исчезнуть. Дело в том, что за исключительной добротой и голубиной кротостью Давида Израилевича Леня прозревал ветхозаветную непримиримость к отступникам и предателям.

И вот прошли годы, Леня прочно оседлал лучезарную вершину бизнес — Олимпа, неустанно приумножал капитал, черпал вдохновение и уверенность в своем высоком предназначении из контактов с прошлым, а в какой‑то момент вспомнил про учителя и наставника. Дал поручение секретарше и через десятиминутное мгновение уже держал в руках лист бумаги с отпечатанными на принтере адресом и домашним телефоном.

— А мобильный? — недовольно спросил Леня.

— Извините, Леонид Александрович, — отвечала трепещущая секретарша. — Мобильного не нашла. Может, у него нет мобильного?

— Мобильный сегодня у всех есть, — авторитетно сказал Леня, но оргвыводов решил не делать.

Это было правильно, потому что мобильного телефона у Давида Израилевича действительно не оказалось. Он долго пытался понять, с кем именно его хочет соединить секретарша, и понял только, когда Леня уже сам взял трубку и трижды по меньшей мере представился.

— Ой, Ленечка, здравствуй, дорогой, — обрадовался он наконец. — А я думаю, кто это звонит, не сразу узнал. Богатым будешь (тут Леня хмыкнул). А это кто сначала со мной разговаривал? Супруга?

— Да нет, — ответил Леня.

— Ну да. Ну да, — согласился Давид Израилевич. — Дело молодое. Как жизнь, Ленечка?

Подробно рассказывать как жизнь Ворохопкин не стал, разузнав вместо этого, что проживает Давид Израилевич в полном одиночестве и на пенсионном обеспечении, но всем совершенно доволен, да к тому же иногда бывает окружен научным молодняком.

— Общий уровень, Ленечка, падает, — пожаловался Давид Израилевич. — Не то что в прежние времена. Но попадаются и вполне толковые ребятишки. Хотя не то, Ленечка, совсем не то.

Профессорский дом на Ленинском находился в состоянии совершенного упадка — в темном подъезде стоял омерзительный кошачий запах, дверцы почтовых ящиков обреченно свисали с петель, половина лифтовых кнопок была сожжена, а поверх осколков зеркала красовалась надпись «мы не жиды, жиды не мы».

Профессор был одет в растянувшуюся на рукавах и животе коричневую вязаную кофту, полосатые пижамные штаны и пятнистые кроссовки без шнурков. Воротник синей с черным байковой ковбойки стягивал серый галстук с засаленным узлом.

— Сюда, сюда, — прикрывая ладонью рот говорил Давид Израилевич, указывая слегка дрожащей рукой в глубь квартиры, — в кабинет проходи, Ленечка, я тебя там рассмотрю. Сейчас чай организуем. У меня хороший чай есть, цейлонский.

Пока Давид Израилевич возился на кухне, Леня осматривал профессорский кабинет, в котором сколько‑то лет назад приобщался к тонкостям научного познания. Кабинет, как и подъезд, изменился до неузнаваемости — в нем появился маленький холодильник со сколотой эмалью, но исчезли коричневые кожаные кресла с резными ножками, письменный стол перекочевал к окну, а его старое место заняла укрытая пледом сиротская кроватка, явно из Икеи. Справа от входной двери, где раньше была застекленная витрина с трудами самого Давида Израилевича, ситцевая занавесочка в цветок прикрывала от посторонних глаз зимнее пальто с потершимся каракулевым воротником и еще что‑то из верхней одежды. Видно было, что кабинет полностью заключил в себе весь жизненный цикл профессора.

Воспользовавшись отсутствием хозяина, Леня на цыпочках вышел в коридор и осторожно попробовал двери в столовую и в одну из спален. Как он и предполагал, двери оказались заперты.