Костин сказал слабым голосом:

– Не знаю, почему он ко мне не приходит. Мы бы попросту объяснились. Я его ничем не обидел... Сделал так, как он просил: снял фамилию, а деньги посылал жене...

– Ты его обидел, – сказала Сусанна, – он был там, а ты здесь.

– Разве что... Это уж, знаете ли... Надо было выбирать другое столетие.

– Милый, – прошептала Сусанна, – ты виноват лишь в том, что ты талантлив, известен, сохранился...

– Аx, чушь! Он талантлив не меньше. И тоже сохранился. Но боюсь...

– Чего?

– Сохранился он не таким, каким был...

Потом он сказал, что подпишет все, что Тетерину нужно. Вдруг побледнел, нахмурился, уставился перед собой неподвижным взглядом, будто внезапная и горестная мысль пришла на ум, медленно встал из-за стола и вышел в другую комнату. Сусанна налила воды в чашку, взяла пузырек с комода, где стояло не меньше дюжины пузырьков, и пошла за ним вслед. Движения ее были плавны, шаг спокойный, она улыбнулась Антипову ободряюще: ничего страшного, у нас это бывает. Антипов, оставшись один, размышлял: «В старину гонцов, которые приносили плохие известия, казнили. Меня бы казнить. Но главное: за то, что опять влез в чужую неприятность...» Все как-то запутывалось. А у Антипова времени было в обрез. Он улетал в Ялту. Вышла Сусанна и села за стол напротив Антипова, глядя на него с улыбкой.

– Как живешь, Саша? Ты за Бориса Георгиевича не волнуйся. У него спазм. Полежит немного, и все пройдет. Ну как ты?

– Хорошо, – сказал Антипов.

– Знаю, что хорошо. О твоих успехах слыхали. А как дети? У тебя двое, кажется? Парень и девочка?

– Все хорошо, – сказал Антипов. – Одно вот не знаю, хорошо ли то, что я к вам по этому делу приперся. Зря, правда? И чего меня потащило?

– Да, мы ждали, ждали! Ждали все время, – зашептала Сусанна. – А что делать? Надо эту мотню распутывать. Хотя, честно сказать, ей копейка цена... Плюнуть и растереть... На мой бы характер...

– Мне что-то кажется... – пробормотал Антипов. – Не распутаешь.

– Распутаешь! Борис Георгиевич распутает. Ты не волнуйся. Вот он полежит немного, сердце успокоит и все прекрасно распутает. Тут просто объяснить надо, так и так, мол, и все распутается само собой. Не надо драматизировать. Борис Георгиевич, правда, очень уж подозрительный. Он Ромку Ройтека считает главным злодеем, а какой Ромка злодей?

Она тараторила, продолжая улыбаться и глядя на Антипова с радостным интересом. Он спросил:

– А ты как?

– Я великолепно! Мы так чудесно живем с Борисом Георгиевичем, увлеченно работаем, ходим в консерваторию. Я тоже работаю, ты со мной не шути! – Сусанна погрозила пальцем.– Пишу о драматургии, о поэтике Островского. Договор на двенадцать листов, а будет, наверно, листов пятнадцать. Ты помнишь, как я увлекалась театром в институте? Нет? Не помнишь? Странно! – Она захохотала.– Я была безумная театралка...

Он помнил только что-то похожее на ванную, полную пара. Сердце колотилось от горячего, душного воздуха. Сусанна прикоснулась к его руке.

– Саша, если хочешь знать, – зашептала, – правду... Во всем, что сейчас мучает Бориса Георгиевича, виновата Валентина Петровна. Ты знал Валентину Петровну? Своеобразная женщина... С одной стороны – больная, шизоид, постоянно в больницах, с другой – цепкая, корыстная, жадная. Нет, я не отрицаю достоинств... У нее были достоинства, например изумительно легкая походка. Она заставила Бориса Георгиевича с этой пьесой... Принудила его буквально силой...

– Но разве Тетерин...

– Да, да! Тетерин просил, – шептала она, – но Борис Георгиевич колебался. Она его заставила. И вот ее нет...

Тут скрипнула дверь, вошел Костин. Он был бледен, но улыбался как-то отрешенно, легко.

– ...а он страдает, – закончила Сусанна.

– Кто страдает? – спросил Костин.

– Да мы тут вспоминаем... Старых знакомых... – сказала Сусанна. – Феликса Гущина помнишь? Поэта? Такого черного? Он вас боксу учил.

– Помню, – сказал Антипов.

– Ты знаешь его судьбу?

Антипов не знал. Феликс, оказывается, давно в психиатрической клинике, у него бред, будто он атомная бомба, может взорвать город. Поэтому, чтобы спасти Москву, все время куда-то убегал, его ловили в поездах, в других городах. Сусанна предлагала навестить его в больнице. Антипов согласился. Костин слушал мрачно, без интереса. Смотрел в окно. Антипов подумал: «Надо уходить». Костин вдруг сказал:

– Чтобы уж закончить эпизод, скажите, что меня устраивает любое решение. Пускай хоть передают дело в Верховный суд! Я не возражаю. А что вообще происходит в жизни? Расскажите-ка!

Антипов начал что-то плести о грандиозных новостях и потрясающих слухах, о которых тогда шептались все, но Костин скоро перебил его:

– Послушайте, я расскажу вам другое, Антипов. Просто для вашего сведения... И для того, чтобы усугубить общую неразбериху... Возможно, вы знаете, а возможно, и нет: в сорок шестом, когда я принял вас в свой семинар, мне дали понять, что вы лицо нежелательное и без перспектив. Что вы сын врага народа... И посоветовали отделаться...

Сусанна кивала.

– Помню хорошо... И кто тебе советовал, помню...

– Того человека уже нет. И, кстати, он желал мне добра. Дело не в том, что я не захотел от вас отделаться и проявил, стало быть, некоторую неосторожность или, скажем, некоторое чрезмерное уважение к самому себе, а в том, что... что... – Он умолк, думая. – Сам не знаю... В чем-то другом... Поступок-то был ничтожный... Но бывают времена величия ничтожных поступков. Ах, все равно! – Он махнул рукой. – Я не лучше и не хуже других.

На другой день Антипов поехал за город, нашел поселок, барак, комнатку на втором этаже с видом на хозяйственный двор,– где штабелями и вразброс лежал горбыль, по доскам гуляли куры, сушилось белье, от летней уборной тянуло хлором, наконец вышел худой неопрятный старик в ковбойке, в холщовых брюках, в рваных резиновых тапочках на босу ногу. Антипов стал его убеждать, чтобы старик поехал в Москву и встретился со старым товарищем. Надо понять, забыть, начать, старик смотрел холодно, глаза сощуривались, сохлые губы сжимались проваленно, отчего выражение лица было напыщенно-высокомерное, но Антипов видел, что старик замечательный, вернулся чудом, неведомо как, что не только писатель, а лесоруб, землекоп, кулачный боец, зверобой, пират, умеющий кидать ножи. Старик сказал: стояли на льдине, которая раскололась, понесло в разные стороны, и теперь уж назад выше сил человеческих, неохота прыгать. Разве нельзя пожалеть? Старик засмеялся голыми деснами: о, это самое ценное, что есть на земле, когда у человека не остается сил, у него есть еще последняя сила – сочувствие к другому, женщину выпустили из лагеря раньше срока, ее любили, провожали толпой, и она повторяла, обращаясь к провожающим: «И вы за мной! И вы за мной!», делала руками зовущие заклинательные движения, и так шла, пятясь, всю дорогу, от ворот до степного взгорка, повторяла шепотом уже неслышное никому «И вы за мной! И вы за мной!» и двигала призывно руками, и ничего другого не могла сделать для тех, кого оставляла.

Ранним утром был звонок. Костин снял трубку и – услышал знакомый, но старый и слабый, еле слышный – звонили, может быть, издалека или из автомата – голос, который сказал:

– Здравствуй, Боря. Говорит Михаил. Как ты поживаешь?

– Миша! – крикнул Костин. – Здравствуй, дорогой! Наконец-то прорезался!

– Я был занят хлопотами, ездил в Ярославль, туда, сюда, сам понимаешь. Надо как-то устроиться. Да еще зубы делаю, все вырвал, шамкаю безобразно – с людьми встречаться неловко.

«Однако встречаешься», – подумал Костин, но внезапно нахлынувшая радость была сильней неприятной мысли. И он крикнул счастливым голосом (так кричал, что Сусанна прибежала из кухни):

– Миша, когда увидимся?

– Увидимся, – спокойно отозвался слабый голос издалека. – Увидимся непременно. Но ты скажи-ка, у тебя сохранились какие-нибудь мои книги? Ведь я тебе что-то дарил: «Аквариум», сборники рассказов...