– Ты не имел права! Ты себя унизил!

Квашнин вяло оправдывался. Но, пока доехали до Сущевской, разговор стал нервным – Мирон толкал к тому, – и они кидали друг другу резкие фразы:

– А с какой стати ты делаешь замечания?

– Да по дружбе!

– А я не желаю слушать!

– А я не желаю читать похабель!

– Ну и не читай, только не строй из себя гимназистку…

Машина остановилась возле бетонированной лестницы. Антипов спросил:

– Вы тут не разбежитесь?

– Нет, нет! – сказал Квашнин.– Иди спокойно.

– Куда ж разбежимся, когда ты обещал кормить?

Прыгая через ступени, потом поднимаясь в лифте, битком набитом – сегодня был выплатной день, авторы спешили на шестой этаж, где помещалась бухгалтерия, – Антипов весело размышлял о себе, о друзьях, об изнурительном деле, которым они занимались на свой страх и риск и которое делало их нетерпимыми, раздражительными, мучающимися от неуверенности и чужих успехов. Это были невеселые мысли. Но в такой день он не мог ни о чем думать мрачно. И он думал о мрачном весело. Даже громадная очередь, свившаяся кольцами в полутемном зале перед кассой и грозившая поглотить не менее часа, не поколебала настроения. «Сбегать вниз и отпустить такси!» – подумал Антипов весело. Но тут возник Виктуар Котов, узнать его было нельзя – в черном кожаном пальто, в зеленой шляпе, лицо разъел, разрумянил, невиданные черные усики аккуратно подстрижены, – нагло всунул Антипова впереди себя, и через пять минут оба получили деньги. Это была удача. Немного снижало ее лишь то, что Котов теперь привяжется и до вечера его не отодрать. Но очень скоро он догадался, что знаменитая котовская п р ил и п ч и в о с т ь так же видоизменилась, как все прочее в Котове: физиономия, одежда, ботинки, усики, походка. Он ходил теперь иначе, не торопливой побежкой, а степенно. И разговаривал как-то в нос и не очень внятно. Подумать, что делает с человеком даже махонькая должность и ничтожная власть – редактор на киностудии! Нет, он не собирался п р ил и п а т ь. Хотя, когда вышли на улицу и он увидел такси, знакомые лица за стеклом да еще стоявшего возле машины и разговаривавшего с Толей Квашниным поэта Пряхина – тоже прискакал за гонораром, – Антипов почуял, как Виктуар скрытно дернулся от привычного рывка п р и л и п н у т ь, тут же подавленного. Он издали сделал приятелям приветственный жест, но с верхней ступеньки парадного входа не сдвинулся. П р и л и п н у т ь хотелось, но ждал, чтоб позвали.

Он что-то бормотал о сценарном портфеле, бормотал, бормотал, не двигаясь с места, и Антипов не выдержал, спросил, не хочет ли тот присоединиться. А вы что? Да так. А куда? Да еще не знаем. Кот помялся немного для вида и дал согласие, поглядев предварительно на часы, как деловой человек. Пряхин побежал за деньгами. Мирон спросил:

– Надеюсь, ждать его не будем?

– Его и посадить некуда, – сказал Квашнин.

– Поехали в шашлычную, – предложил Котов. – Шеф, к Никитским!

– Он и там найдет, – хихикнул Квашнин.

– Кто?

– Федька Пряхин. Он же обещал: я вас найду.

– Шиш ему! – сказал Мирон. – Антипыч его не приглашал. У нас сегодня Антипыч хозяин.

– Ничего, он без приглашений. Он не гордый.

– Меня Антипыч пригласил, – сказал Котов веско, – так что я среди вас законно.

– Про тебя никто не говорит, – ворчал Мирон. – А я не желаю эту харю видеть… Он мне противопоказан…

– Да не придет он, – сказал Антипов. – Почему он должен прийти?

Однако часа через два, когда поели, выпили, надышались табачным чадом, запахами шашлыков в тесном зальчике, где столы стояли впритык, как на вокзале, когда поговорили о многом, поспорили, поорали всласть, отводя душу, ибо не виделись друг с другом по неделям и месяцам, когда Квашнин уже похвалялся своей второй книжкой и тем, что р у б а е т р о м а н, для чего ведет спартанский образ жизни – не пьет, не встречается с женщинами, гуляет по вечерам по два часа, а Мирон похвалился тем, что военная вещь, которую он уже пятый год п и л и т, будет ни на что не похожа, будет о смысле жизни, судьбе науки и что ни у кого нет такой биографии, как у него, писатель – это биография, так что он за себя спокоен, ему есть о чем писать до конца жизни, а Котов успел похвалиться влиятельностью своего положения и тем, что он может оказывать благодеяния, давать на отзыв сценарии, дребедень из самотека, и что «мы платим прилично», а Антипов уже успел насладиться мыслью о том, что никто из них, проедающих аванс за его книгу, не говорит об этой книге ни слова, ее еще нет, надо писать, но дело не в том, у них просто язык не поворачивается говорить о его книге, и он думал об этом без раздражения, а весело, с любопытством к человечеству; когда уже заказали коньяк и кофе и когда Мирон опять затеял распрю с Квашниным по поводу его рецензии на роман Сибирякова, внезапно в дверях возник Пряхин и, не мешкая, твердым солдатским шагом направился к столу Антипова. Объяснил, что увидел их в окно. Спросил дружелюбно:

– Пропиваем аванс?

И оглядывался, ища свободный стул, Антипов был, в сущности, не против, Котов обрадовался брату-пьянчужке, Квашнин торжествовал по поводу своей прозорливости и намеренно суетился, вскочил, стал искать стул, а Мирон помрачнел. Почему он так не любил Пряхина, было неясно. Оба были на фронте, в партизанах, Мирон недолго, а Пряхин партизанил два года, но какая-то глубоководная неприязнь разделяла их. «Ты с ним поосторожнее», – говорил Мирон Антипову. Но он так говорил про многих. Официант принес стул. Пряхин, севши, спросил:

– Я не помешаю?

Мирон хмыкнул. Антипов сделал жест рукой, означающий: о чем речь? Пряхин взял чей-то пустой фужер, плеснул туда коньяку и выспренне, но с чувством произнес, обращаясь к Антипову:

– Сашенька, за тебя! Очень рад. Лиха беда начало. Я читал твои рассказы и уверен, что и повесть будет великолепная…

Он потрясал фужером. Возник какой-то новый именинный тон. Но Антипов растрогался. Пряхин тянул руку, они чокнулись. У Антипова мелькнул даже позыв расцеловаться с лохматым, похожим на добродушного медведя Федькой Пряхиным, но Мирон прервал намечавшуюся идиллическую сценку:

– Праздновать аванс? Что за вздор? По-моему, так же глупо, как праздновать известие о том, что женщина забеременела. Надо еще родить, создать. – Мирон презрительно отмахнулся от пряхинского тоста. – Мы собрались по другому поводу. А что до тебя, мой милый, – тут он повернулся к Толе, – то оправдания тебе нет, как хочешь.

– Мироша, послушай…

– Не принимаю!

– Да не было выхода, черт бы вас взял! Он же меня изнасиловал: напиши да напиши о Сибирякове. А он мне – начальник. Куда денешься?

– Писать об этом типе…

– Это было насилие! Я уступил силе. В конце концов, все так или иначе подвергаются насилию. Ты думаешь, ты избежал?

– Избежал.

– Ха-ха. Не смеши людей.

– Повторяю: избежал.

– Заблуждаешься.

– Братцы, есть большая мудрость в английском военном уставе, – сказал Пряхин. – Знаете? Про совет женщинам? Если, говорят, вы подвергаетесь насилию и не можете спастись, то расслабьтесь и попробуйте получить удовольствие.

– Сила! – хохотал пьяный Котов.

– Опять вздор, – сказал Мирон. – Если хотите рассказывать пошлые анекдоты, не надо тут садиться.

– Мироша, заткнись, – сказал Антипов.

Пряхин встал, улыбаясь всем своим широким, здоровенным лицом.

– Братцы, прошу прощения. Один из вас чем-то раздражен, так что во избежание того-сего я пойду. Саша, еще раз приветствую! – Он поднял сжатые руки и потряс ими. – Я к тебе забегу на днях, кое-что покажу.

Он отставил в сторону стул, подняв его с необыкновенной легкостью двумя пальцами, и поклонился корректно, а Антипов вдруг вскочил.

– Федор! Стой! – закричал он. – Почему уходишь? Ты мой гость! Я тебя пригласил! Садись немедленно обратно и выпей с этим Собакевичем. Он не такой дурной, как кажется. В сущности, он золотой человек. Ты тоже золотой, Федор… – Антипов схватил Пряхина за руку, стремясь притянуть его к столу, но тот стоял, как скала. – Садись! Толя, дай стул. А ты веди себя пристойно, Собакевич. Право, не знаю, кто ты: Собакевич или Ноздрев? Какая-то смесь…