Вечером на семинаре Антипов напряженно размышлял, как подкатиться к Борису Георгиевичу. Совет-то был мудрый, но выполнить нелегко. С Борисом Георгиевичем все было нелегко. То он болен, то неразговорчив, то раздражен. Как попросишь? Однажды сказал: «Вы, друзья, обязаны пробиваться сами. Как мы пробивались. Ни на кого не надеясь. Литература – это не служба, куда поступают по знакомству». А сам, между прочим, помогал Квашнину. Носил его рукопись в журнал, хлопотал, дошло до верстки, да почему-то не выгорело. Главный редактор срубил. Бедного Толю называют «автор нашумевшей верстки». Толю неизвестно почему любит, к Володе Гусельщикову доброжелателен, к Эллочке тоже – что странно, она совсем уж инфузория! – а к остальным равнодушен. Правда, ребята говорят: если на него нажать, он сделает.
Антипов размышлял, томился, плохо слушал, ребята бубнили свои замечания, автор только что прочитанного рассказа, бледный, раздавленный, чиркал слабой рукой в блокноте, Сусанна Владимировна вела, по обыкновению, дневник в толстой тетради самодельного переплета – вести дневник было совсем необязательно, сидеть ей тут тоже было не нужно, однако она усердно записывала все речи Бориса Георгиевича, его замечания и шутки, – а Борис Георгиевич, куря трубку, смотрел в окно. Настроение у него, как видно, было плохое.
Когда все кончилось и надо было решаться – просить Бориса Георгиевича или нет? – Антипов пал духом и склонился к тому, что просить нельзя, дурная минута, а просить позже нет смысла, поэтому все отпадает, но вдруг выступил Мирон.
– Борис Георгиевич, а вот у Антипова, – начал он тоном ябедника, тыча в Антипова пальцем, – есть к вам просьба. Только он стесняется. Видите, покраснел? Достоевский написал бы: покраснел как рак…
Борис Георгиевич бегло, без особого интереса взглянул на Антипова. Тот, пораженный новым предательством Мирона, стоял, как в столбняке.
– Какая же просьба, Антипов?
– Он лишился дара речи. Я объясню: у него есть новый рассказ, очень приличный. Ему что-то обещают в одной газете, но, так как он лопух и не умеет делать дела, рассказ своим ходом не пройдет. Если бы хоть два слова или, может быть, звонок, чтоб подтолкнуть…
– Кому звонок?
Вокруг стояли члены семинара и слушали, замерев. Всем было любопытно, чем кончится разговор. Большего испытания придумать было нельзя. Антипов мертво глядел в пол.
– Есть такая газета «Молодой москвич». Ну, не бог весть что, конечно. Там выпускают литературную страницу… – разглагольствовал как ни в чем не бывало Мирон. – И есть там товарищ Ройтек, завотделом…
– Ройтек? – спросил Борис Георгиевич, и его рука, державшая шляпу, стала медленно подниматься. Он надел шляпу и сказал: – Ройтеку я звонить не стану.
Поклонился и пошел к выходу. За ним устремились, как всегда, Эллочка и Толя – проводить до Бронной. Мирон обнял Антипова за плечи, тот резко стряхнул руку. Быстрыми шагами, не оглядываясь, грохоча рабочими заводскими ботинками, побежал по коридору. Мирон что-то кричал сзади. Антипов мысленно клялся: порвать с ним раз и навсегда! Когда пробегал в ярости, в унижении и в стыде, никого не видя, мимо двери канцелярии, раздался властный крик Сусанны Владимировны:
– Антипов! Зайдите ко мне!
Он шагнул в распахнутую дверь, Сусанна Владимировна смотрела, улыбаясь, и качала укоризненно головой. Жестом показала Антипову, чтобы сел напротив. Когда Сусанна Владимировна сидела за обширным столом, она выглядела стройнее и выше, вид имела царственный, особенно царственной была высокая шея, как на почтовых марках с изображением королевских особ. Антипов тупо смотрел на прекрасную шею Сусанны Владимировны и слушал шепот:
– Вы это зря затеяли. С Ройтеком я поговорю сама. У них там сложности. Не надо было, не посоветовавшись… Но мне нужно с вами о другом. Только не здесь. Можете прийти ко мне домой?
– Могу, – сказал Антипов.
– Завтра можете? Приходите завтра. Я буду весь день дома. Сразу после занятий, хорошо? – Она протянула руку и крепко встряхнула руку Антипова. Что-то в ее повадке было такое обнадеживающее, товарищеское, отчего Антипов успокоился и пошел в раздевалку, насвистывая.
Заболела тетка Маргарита, ухаживать за нею пришла дальняя родственница, а Антипова отослали к матери. Как-нибудь переночует. Хотя бы на кухне. К Мирону не пойдет ни за какие коврижки! Дома было уютно, мирно, славно, пекли оладьи, стоял сладкий праздничный запах, трещало масло, пахло, как до войны, когда жили без карточек, и мать с сестрой громко о чем-то судачили, смеялись, оказывается, Фаина с дочкой уехали к брату матери на неделю, а соседка Околелова в командировку. Так что квартира принадлежала Антиповым, кроме комнаты Валерия Измайловича. Этот тип был дома. Гладил на кухне брюки. Он ходил по квартире в полосатых пижамных штанах, в майке и босиком. Мать старалась на него не смотреть и с ним не сталкиваться, а сестра, наоборот, испепеляла его презирающим взглядом. Но они ничего не знали. Антипов им не рассказал.
– Шура, я ухожу до завтрашнего вечера, так что берите ключ, – вдруг заговорил Валерий Измайлович совершенно спокойно, будто ничего не случилось. – Пожалуйста, можете ночевать. Только возьмите чистое белье…
Антипов смотрел на него с изумлением. Круглое печеное личико в седом бобрике еще носило след ночной схватки – тщательно запудренный под глазом синяк.
– Вы меня простили? – спросил Антипов.
– Шура, вы же знаете, я не могу сердиться на вас. – И помолчав: – Долго…
Он протягивал ключ. Антипов качнул головой. В немигающих глазах Валерия Измайловича стыло темное собачье выражение – готовности ко всему.
– А вы меня не простили? – тихо спросил Валерий Измайлович.
– Нет… – пробормотал Антипов.
– Жаль. Я добрее вас. Ну, бог с вами! Значит, не нужно? – Он покачивал ключом на веревочке. – Знаете, что удивляет: ведь вы хотите стать писателем, а совсем неспособны проникнуть в душу другого человека…
На другой день сразу из столовки, которая находилась рядом, на бульваре, Антипов побежал к Сусанне. Она жила через два дома, ближе к Тимирязеву. Антипов бежал, охваченный тайным смятением: было ясно, что Сусанна Владимировна пригласила неспроста. Какой-то тут был умысел. Антипова преследовало воспоминание о кошмарном сне на квартире у Мирона, когда Сусанна Владимировна, превратившаяся в Валерия Измайловича, шептала: «Тепло, светло и мухи не кусают». Воспоминание не исчезало, постепенно меняясь, превращаясь из гадости в нечто приторное, но сладкое. Среди дня вдруг всплывали подробности: голая рука Сусанны Владимировны, круглый и мощный торс, статная шея с почтовой марки. И в те мгновения дневного сна, когда в памяти возникали картины, все чудовищно перепутывалось и он сам не мог бы сказать, кого бил локтем в сырой живот, кого загонял под стол: Сусанну Владимировну или Валерия Измайловича? Надо всем реяла мысль о Наташе. Но это было другое.
Антипов бежал по обледенелой аллее бульвара и думал: если бы Сусанна отдала свою прекрасную шею, но не стала бы требовать Наташу, он бы согласился. Чем ближе был дом с граненым стеклянным подъездом, тем сильнее Антипова охватывал страх. И, когда увидел Сусанну в коротком халате, с почти голой грудью, с крепкими, как бутылки, толстыми в икрах ногами и босиком – как Валерий Измайлович! – сердце Антипова безнадежно заколотилось. В руках Сусанны была мокрая тряпка. Происходила уборка, протирка мебели, обмахивание книжных полок, Антипов сидел на краю дивана, смотрел то в окно, то на книги, то на живые, обегающие мощную выпуклость складки халата и слушал: с Ройтеком она поговорила, рассказ будет напечатан, надо только переделать и сократить.
Она села на диван, положила на колени тряпку. Вошла седая женщина с папиросой во рту, глянула черным пронзительным оком и сказала: «Саночка, не забудь, что придут гости». Сусанна Владимировна кивнула и, подождав, пока женщина выйдет, сообщила шепотом: получено неприятное письмо. На имя директора. От некоего Селиманова, соседа по квартире. Он информирует, что Антипов – сын врага народа, сам враг народа, что мать его вернулась из заключения и живет без прописки в Москве. Верно это или оговор? Антипов сказал: верно.
