Миллер застыл.

Никогда в жизни он не чувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Он слышал об этом, читал об этом, знал, что так бывает, но никогда не испытывал ничего подобного. С его волосами и затылком такого просто не могло случиться. И, тем не менее, случилось. Самое странное, что ему не было страшно, вернее, к страху примешивалось другое чувство.

В хижине что-то было. Что-то, ему неизвестное. Он просто чувствовал: в темноте что-то есть. Неведомое существо размером с человека или, может, чуть меньше.

Миллер сомневался, что оно мужского пола. Почему-то ему казалось, что это женщина. Он не мог объяснить, откуда взялось такое ощущение, ведь он ничего не видел и почти ничего не слышал. Шорохи в дальнем конце хижины быстро стихли. Но что-то подсказывало Миллеру, что существу, укрывшемуся тенями, словно черными ангельскими крыльями, знакомы безнадежность, сумасшествие и тоска, причем в гораздо большей степени, чем ему самому. Он знал, что затаившееся во тьме существо обнажено, и что это женщина.

Он знал, что это так, и вовсе не от страха его дыхание сделалось сбивчивым и частым.

Миллер простоял в хижине еще полчаса, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Во всяком случае, ему показалось, что прошло не больше тридцати минут, когда он вдруг выскочил обратно в лес. Точно он не знал.

Закрыв дверь в хижину, он не стал ее запирать. Человек вернулся и стоял на той стороне моста. Крепко сжав в руке ключ, Миллер пошел к нему навстречу.

— Сколько? — спросил он.

— За что? Вы уже заплатили.

— Нет, — ответил Миллер, — я хочу это купить.

Когда он вернулся домой, было восемь часов вечера. Миллер и сам не понимал, как так вышло, что он провел в хижине больше времени, чем думал. Неважно, это даже к лучшему. Начинало смеркаться; он знал, что через двадцать минут совсем стемнеет. Эти двадцать минут Миллер провел на переднем сиденье своей машины; в голове, как всегда в последнее время, царила удобная пустота.

Когда окончательно стемнело, он вышел из автомобиля и направился к дому. Отключив систему безопасности, он отпер входную дверь и оставил ее распахнутой.

Затем он вернулся к машине и положил руку на багажник, от которого веяло холодом. Открыв его, Миллер спокойно направился к лестнице, ведущей на меньшую из двух деревянных террас. Он поднялся и постоял там несколько минут, глядя на темные силуэты деревьев, потом снова спустился к машине.

Теперь в багажнике было пусто, Миллер захлопнул его, медленно вошел в дом и запер дверь на ключ.

Ночь вступила в свои права, темнота сгустилась; они оба находились внутри дома, и это казалось ему правильным.

Миллер плеснул немного виски в большой стакан, вышел через раздвижную дверь на террасу, сел в плетеное кресло, в котором провел это утро, и сделал глоток. Почему-то, как это часто теперь случалось, он стал вспоминать день, когда познакомился с женой. Тогда он жил в Ист-Клиффе, в домике гораздо меньшем, чем этот, в двух минутах ходьбы от пляжа. В тот субботний вечер он маялся от скуки и неприкаянности и зачем-то решил пойти в «Воронье гнездо», единственный ресторан поблизости. В баре наверху он взял себе виски и вышел на балкон, чтобы полюбоваться закатом над бухтой. Через некоторое время среди обгоревших на солнце семейных туристов и местной татуированной молодежи он заметил женщину, в одиночестве сидевшую за столиком. Она потягивала пиво из высокого стакана и, так же, как и он, смотрела на закат. Миллер задался вопросом — не почему она это делает, но почему это делает он сам, вернее, они оба? С тех пор прошло много времени, но он так и не понял, по какой причине люди сидят в одиночестве и смотрят вдаль. Что они там ищут?

Выпив еще пару стаканов, он подошел к ней и представился. Ее звали Катрин, она работала в университете. Через полтора года они поженились. К тому времени его бизнес пошел настолько хорошо, что на свадьбу он снял «Воронье гнездо». Через год у них родилась дочь, и они назвали ее Матильдой в честь матери Катрин (та была француженкой). Бизнес успешно развивался, и они сменили его дом в Ист-Клиффе на большой дом в горах, который Миллер построил практически собственными руками. Семь лет у них все шло хорошо, а потом почему-то разладилось. Он не думал, что это случилось по его вине, хотя и допускал. Не думал, что по ее, хотя и это было возможно. Просто их брак почему-то стал разваливаться. Они были двумя разными людьми, потом одним целым, потом снова двумя, и каждый пошел своим путем. У них был общий взгляд на все, и вдруг будто один глаз закрылся, и мир стал плоским. Они не изменяли друг другу. Хотя, наверное, так было бы легче. Тогда появилась бы причина, за которую можно было бы спрятаться. Хуже нет, когда сидишь с человеком за одним столом, и тебе непонятно, кто он, почему он здесь и чем это кончится.

Через шесть месяцев она решилась. И конечно, забрала Матильду. Вот и все. Именно тогда он в первый раз сидел в одиночестве на террасе, пытаясь понять, почему так произошло. Он снова и снова прокручивал в голове их историю; поначалу это отнимало у него несколько часов, потом — все меньше и меньше времени. Как говорят в этих краях, что есть, то есть.

Или что было, то было.

Ночь перевалила за половину, виски давно кончился, но у Миллера не было желания выпить еще. Он принес стакан в дом, вымыл и поставил рядом с тарелкой, ножом и вилкой, которыми пользовался в обед. Свет он не зажигал: за то время, что он просидел на террасе, глаза успели привыкнуть к темноте.

Он вытер руки об одежду и стал бродить по дому. Сначала бесцельно. Последние несколько месяцев он всегда так делал, слушая эхо своих шагов. Он подошел к кабинету Катрин и остановился. После ее отъезда в комнате остался только пустой письменный стол со стулом, да пустые книжные полки. Стул кто-то двигал. Миллер не помнил, когда заходил сюда в последний раз, но все равно знал, что стул передвинули.

Он пошел дальше и неожиданно остановился у комнаты, которая раньше принадлежала Матильде.

Дверь была приоткрыта. Внутри царила темнота.

Он почувствовал исходящее оттуда тепло, услышал тихие звуки, повернулся и медленно побрел прочь.

Он принял душ, не зажигая свет, и, обернувшись полотенцем, босиком прошлепал на кухню и взял из сушки стакан для виски. Его сто раз мыли в посудомоечной машине, но на нем все еще можно было различить логотип ресторана: воронье гнездо. Давным-давно Катрин незаметно сунула его в сумочку, а потом подарила ему на день рождения. Как мог человек, способный на такое, жить сейчас на другом конце штата? Миллер не знал. А еще не знал, почему такими короткими стали телефонные разговоры с дочерью, почему люди сидят и смотрят вдаль, и почему по субботам отправляются на машине куда глаза глядят. Наши головы поворачиваются, и мы что-то видим. В наши глаза попадает свет, а рот произносит слова.

А что потом?

Миллер осторожно стукнул по столешнице краем стакана. Как он и рассчитывал, дно осталось целым, а вокруг теперь торчали острые осколки стенок.

Миллер вернулся в комнату, поставил разбитый стакан на прикроватный столик, скинул полотенце и лег прямо на одеяло. Они всегда так делали, когда хотели подать друг другу сигнал, что этой ночью собираются не только спать. А если под одеялом и с книгой в руках — тогда не сегодня, Джозефин[2].

Но обнаженный и сверху…

Это был их язык. Только для них двоих. Плохо, когда его понимаешь ты один. Он закрыл глаза и впервые после того, как уехала семья, заплакал.

Потом он лежал и ждал. Ночью пришла она.

Через три дня старенький грузовик подъехал к дому и остановился рядом с машиной. Впервые за два года он стронулся с места, и водитель не стал глушить двигатель, не уверенный, что удастся снова завести.