— Отец и в самом деле просил об этом, об этой заморозке? — хотел знать Оберон. Он растерял всю свою пренебрежительную манеру поведения. — Шел ли он добровольно на смерть? — спросил он прямо.

— Так всегда говорил Родриго, — ответила Миравелль, которая теперь находилась на попечении Стирлинга и жалобно плакала. — Отец учил меня прятаться от плохих людей, поэтому я не была с ним. Они не могли найти меня до следующего дня. Мы с Лоркин были вместе, прятались в маленьком домике возле теннисных кортов. Мы не знали, что случилось. Мы больше не видели Отца и Мать.

— Я не хочу вступать на этот самолет в качество пленницы, — очень вежливо заявила Лоркин. — И я хочу знать, куда я отправляюсь. Мне это не ясно, пусть имеющийся здесь представитель власти, доктор Мэйфейр, будет так любезна объяснить?

— С этого момента ты жертва сочувствия, Лоркин, — сказала Ровен тем же мягким голосом, каким к ней обращалась Лоркин.

Рука Ровен скользнула в карман ее брюк, показался шприц. Лоркин смотрела на это, отчаянно сопротивляясь, Квинн протянул ее руку и Ровен вонзила в нее иглу. Лоркин сползла вниз, цепляясь за Квинна, а потом полностью обездвижилась, вся: бедра, колени и паукообразные руки; ее лицо, похожее на мордочку котенка, уснуло.

Оберон наблюдал сцену сузившимися глазами и с ужасной улыбкой.

— Вам следовало придушить ее, доктор Мэйфейр, — заметил он, подняв одну бровь. — На самом деле я думаю, что могу раздробить все кости в ее шее, если вы будете так добры и позволите мне.

Миравелль развернулась в нежных объятиях Стирлинга и уставилась на Оберона:

— Нет, нет, ты не можешь совершить такой ужас с Лоркин. Это не ее вина, что она умна и образована! Оберон, ты же не собираешься сделать с ней что-нибудь плохое, только не сейчас.

Мона коротко и горько рассмеялась.

— Вот ты и раздобыла образцовый экземпляр, Ровен, — сказала она своим ослабшим голосом. — Засунь ее во все известные науке машины, подвергни вивисекции, заморозь каждый ее кусочек, заставь ее давать чудесное молоко Талтосов!

Ровен так холодно взглянула на Мону, что сложно было понять расслышала ли она слова. Она позвала на подмогу тех, кто был в самолете.

Спящая Лоркин была уложена на носилки с ремнями и засунута в самолет, пока мы стояли и ждали в тишине.

Стирлинг прошел с Миравелль, которая все плакала о Матери и об Отце.

— Если бы только Отец позвал Ровен, когда он хотел. Но Мать так ревновала. Она знала, что Отец любил Ровен Мэйфейр. Ох, если бы только Отец не послушал. И вот теперь от всех Таинственных людей остались только мы трое.

Ровен расслышала эти слова, посмотрела на меня, а потом на Мону, которая услышала их тоже и мрачно взглянула на Ровен. Та погрузилась в печаль.

Оберон стоял очень раскрепощено, — воплощение независимости, — переместив вес на бедро, большие пальцы рук в задних карманах. Он тщательно изучал Ровен, его огромные глаза вновь прикрылись, но щеки все еще были мокрыми от слез.

— Только не говори мне, — протянул он, задрав подбородок, — что ты желаешь, чтобы я тоже полезал в самолет и вместе с тобой отправлялся в твой центр медицинских чудес.

— Куда же ты желаешь отправиться? — спросила Ровен с холодностью сравнимой с его собственной. — Ты хочешь покинуть Миравелль и Лоркин?

— Ровен — твоя родня, — сказала Мона напряженным и нетерпеливым тоном. — Она твоя семья, она позаботится о тебе, Оберон. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, утихомирь свой разрушительный сарказм и злую иронию, и полезай в самолет, и веди себя как полагается. Ты обнаружишь, что являешься частью необыкновенно богатого клана удивительно великодушных людей.

— Твой оптимизм меня вдохновляет, — отмахнулся он от Моны. — Следует ли считать, что именно твоя привязанность к клану удивительно великодушных людей заставила тебя сбежать от них в компании парочки охотников за кровью и позволить им превратить тебя в то, чем ты теперь являешься?

— Оберон, — сказал я. — Я тебя освободил, ведь так?

— Ну вот оно, — сказал он, закатывая глаза, — Ради святого Диего, разве я не веду себя примерно в присутствии Ровен Мэйфейр, единственного человека, которого когда-либо любил Отец, и разве я выколол Лоркин глаза своими собственными пальцами при первом же представившемся случае или сделал что-то еще более ужасное?

— Точно, — сказал я. — Поддержи же с уважением Ровен. Ты ничего при этом не теряешь. И не набрасывайся на Миравелль, чтобы сделать ей ребенка. Хорошо? А когда ты захочешь поступить наоборот, вспомни Святого Диего.

Оберон коротко рассмеялся, поднял руки вверх, потом опустил их, потом отвел назад, затем поднялся вверх по металлическим ступеням к открытой двери.

— Это должно быть тот еще святой, — сказала вполголоса Ровен.

— На борту, — сказал я, — Оберон все тебе расскажет о нем.

— Погодите, я забыл статую! — закричал Оберон с верхних ступенек — Как мог я так поступить?

— Обещаю, что принесу тебе ее, — сказал я. — Кроме того, Мэйфейры купят тебе все, что ты пожелаешь. Иди же на борт.

Он сделал, как я ему сказал, потом появился снова:

— Только помни — эта статуя сотворила чудо! Ты должен забрать ее!

— У меня нет намерения забывать об этом, — сказал я.

Он исчез.

Теперь только Ровен осталась стоять вместе с Моной, Квинном и со мной.

— Куда вы теперь направляетесь? — спросила Ровен.

— На ферму Блэквуд, — ответил Квинн. — Мы трое, мы связаны вместе.

Ровен взглянула на меня. Никто никогда не смотрел на меня так, как Ровен смотрела.

Она кивнула.

Она развернулась, чтобы уходить, потом повернулась снова и обняла меня, теплый комочек доверившейся мне жизни.

Все барьеры внутри меня пали.

Мы целовались, будто никого не было, чтобы это видеть, снова и снова, пока наши поцелуи не обрели собственный язык. Ее очень горячие груди прижимались к моей груди, мои руки схватились за ее бедра, мои глаза закрылись, мое сознание затуманилось на эти мгновения, как будто тело вытеснило его или так наводнилось ощущениями, что мозг отказывался помочь мне решить, что делать.

Но вот в конце концов она отпрянула, и я отвернулся. Жажда крови парализовала меня. Желание парализовало меня. Но потом высвободилась любовь, чистая любовь.

Я стоял неподвижный, осознавая, чем она на самом деле является — чистая любовь. И внезапным беспомощным прозрением протянулась нить, связующая ее с той любовью, которую я испытывал, когда целовал фантом Патси на краю болота: чистая любовь.

И мое сознание погрузилось в века, подобно совести, привыкшей выискивать грехи, только в этот раз она выискивала моменты чистой любви. И я узнавал их, тайные, тихие. Несколько. Роскошные моменты. Роскошные благодаря их силе, неважно знал тот, кто был любим или нет — образы двоих в объятиях друг друга, Эш и Морриган, и над ними поднимается белый туман. Эмблема чистой любви.

Прозрение рассеялось. Квинн оттащил меня от рева реактивного двигателя. Мы ушли с бетонированной площадки.

Мы молчали, пока гудел улетающий самолет. Он оставил после себя ровный след. И затерялся в облаках.

Вековая таинственность Карибов была нарушена — еще один крошечный остров, пропитавшийся кровью, и эта самая восхитительная часть света оказалась в состоянии вынести целые повести о жестокости.

Мона стояла и смотрела на море. Бриз трепал ее густые рыжие волосы. Ее глаза утопали в слезах. Она воплощала картину плача.

Сможет ли она начать сначала? Действительно начать, мое совершенство?

Я приблизился к ней. Я не желал нарушать скорбь тяжелой утраты. Но она подалась мне навстречу, протянув левую руку, чтобы прижаться ко мне, и оперлась на меня всем весом.

— Это были мои поиски, — сказала она, глядя перед собой отстраненным взглядом. — Это было моей мечтой, мечтой, которую не смогла уничтожить даже Темная кровь, мечтой, которая помогла мне справляться с болью, послужившей ее причиной.

— Я знаю, — сказал я. — Я тебя понимаю.