Парни не заметили, что произошло с их главарем — они полностью заняты чернокожими девчушками, те теперь визжат, зовут меня на помощь. Я хватаю двоих за глотку и стукаю их головами друг об друга — действительно сильно, льется кровь. Я роняю их на землю, хватаю за рубашку еще одного, тыкаю его лицом в припаркованную машину и бью его до тех пор, пока он не садится посреди улицы. Когда я наконец оставляю его в покое, последний уже улепетывает — он успел пробежать полквартала и то и дело оборачивается на бегу. Он толстый и медлительный, поймать его было бы нетрудно — но я лучше позабочусь о девочках.

— Это нехорошее место, — говорю я. — Идемте, я отведу вас домой.

Поначалу они парализованы страхом, они просто не могут поверить, что их не изнасиловали и не избили, — а могли бы и убить, наверное. Потом они начинают истерично забрасывать меня вопросами — вопросами, на которые я не в силах ответить. Кто я?

Как меня зовут? Откуда я взялась — я тут живу, да? Как я оказалась рядом именно в тот момент, когда им нужна была помощь?

Просто шла мимо и увидела, говорю я. Им повезло.

— А где вы, вообще, научились вот этой всей фигне, боевым искусствам?

Я отвечаю, что это никакие не боевые искусства, никаких экзотических восточных единоборств, я просто ужасно рассердилась. Они нервно хихикают, и это снимает напряжение. После этого я стараюсь говорить с ними как можно меньше, я еще не привыкла разговаривать, и голос мой звучит как-то странно, неправильно как-то. Впрочем, они сами говорят не умолкая, они ужасно рады, что остались живы.

Я провожаю их до их многоквартирного дома — они двоюродные сестры и живут с бабушкой, — и на прощание они обе изо всех сил обнимают меня. Старшая из девочек с серьезным видом говорит:

— Я буду каждый вечер молиться за вас!

Я благодарю ее. Девочки машут мне и вбегают в подъезд.

Хорошо, что тьма не окутала меня, пока я была с ними: если бы я исчезла у них на глазах, они бы наверняка перепугались, а им и так уже хватило на сегодня. И хорошо, что я могу хотя бы несколько мгновений побыть «кем-то», кем-то растерянным и неуверенным в себе, прежде чем снова превратиться в непобедимое «нечто», которое скоро снимут со стены и наведут на новую цель.

На этот раз, когда тьма охватывает меня... на этот раз мои воспоминания остаются неприкосновенными, отчетливыми, незамутненными. Все по-прежнему на месте: ничто не спуталось, не размылось, не исчезло. Две девчушки-негритянки остаются со мной. Я помню их, помню даже то, что они говорили друг другу про кино, которое только что посмотрели, и то, что их бабушка работает в школьном буфете. Оказывается, я помню еще больше, хотя и не могу наверняка сказать, когда именно что произошло. Пьяный старик, вывалившийся под колеса автобуса... двое малышей, играющих на ржавой, прогибающейся пожарной лестнице в жаркую душную ночь... дети, которые медленно-медленно едут на машине по широкой, заваленной мусором улице, и целятся из пистолета сквозь правое окно в другого ребенка, который только что вышел из винного магазина... женщина, которая оглядывается через плечо в темную подворотню, где кто-то возится, и ускоряет шаг...

И каждый раз — я. Спасительница. Спасительница. Гнев Господень... Каким-то чудом я каждый раз оказываюсь в нужное время в нужном месте, именно там, где я нужна. Но где это — там?

Я начинаю понимать. Это город. Насколько он большой — я определить не могу. В нем есть река, я почти помню, как плыла... ах да, дети («Но что же все-таки стало с девочкой, а?»). Пара улиц, которые я уже узнаю. Несколько зданий, которые помогают мне сориентироваться, когда я пробегаю мимо. Ряд перенаселенных развалюх, которые мне уже почти как родные, кое-какие магазины, кое-какие перекрестки, несколько рынков — и даже отдельные лица, там и сям...

Значит, в этом городе я и живу.

Нет. Я здесь присутствую.

Они живут, а я только существую. Разница есть, я только не могу сказать, в чем она...

...у двери квартиры с блестящими латунными цифрами на ней — 4, 2 и 9, — впервые они обозначают для меня нечто большее, чем просто непонятные значки, — моя нога занесена в воздух, я резко бью пяткой в дверь, чуть ниже замка, дешевая деревяшка ломается, сломанный замок вылетает из пазов, впуская меня внутрь. Вот они, их двое, они сидят рядом на диване, глаза — сплошные зрачки, руки у нее покрыты глубокими порезами. Я уже видела такое раньше.

На этот раз мне плевать. Я пришла за ребенком.

Коридор, дверь направо. Закрыто, но я слышу детский плач, хотя мужчина вскочил на ноги и издает возмущенные возгласы, а женщина — когда-то она была хорошенькой — требует, чтобы он позвонил девять-один-один. Я не обращаю на них внимания, пока рано. Времени нет, нет времени.

Я чувствую запах мочи еще прежде, чем открываю дверь. Он весь мокрый, и матрасик мокрый, и одеяло, но у меня перехватывает дыхание не от этого. Я хватаю его на руки, он издает слабый писк — писк, который должен был бы быть воплем: он весь в синяках, и левая ручка неестественно болтается, — но у него уже нет сил кричать. Я не могу даже определить, не делаю ли я ему больно. Я поднимаю его, заглядываю ему в глаза. И вижу там то, чего никогда прежде не видела.

И тут я совершенно схожу с ума.

Где-то далеко-далеко женщина дергает меня, что-то вопит. Мужчина лежит на полу, он не шевелится, лицо у него в крови. Мало крови. Но это нетрудно исправить. Я направляюсь к нему, но она все лезеm мне под ноги и издает эти звуки. Чего она так шумит? У нее то рука не сломана, ее-mo тело не превратилось в сплошной синяк, у нее на теле нет этих следов — и не дай Бог это окажутся ожоги от сигареты! Она тянет меня за руку, в которой я держу ребенка — я же так его уроню! Нет, вот теперь перестала, она уже лежит на полу, тихая, как и мужчина. Оба в красном. Мокрое, красное. Это хорошо.

Снова шум. Как шумно! Люди кричат. Квартира полна народу. Когда это они успели? Полицейские, много полицейских, и один из них — тот самый. Он смотрит на меня. И говорит сквозь гам:

— Что вы здесь делаете? Кто вы?

— Я — никто, — отвечаю я. И протягиваю ему ребенка. Он смотрит на ребенка, и его молодое лицо становится ужасного цвета. Прежде чем он успевает поднять голову, тьма...

...но нет. На этот раз все иначе. Я возвращаюсь почти сразу, вокруг обычная ночь, я стою на улице рядом с многоквартирным домом, которого никогда не видела, и две полицейских машины стоят у обочины, моргая красными огнями. Ночь теплая, ноя дрожу, дрожу и никак не могу унять дрожь. Что-то течет у меня по лицу, я раздраженно смахиваю это. Похоже, я... я плакала.

Оставаться здесь смысла нет, я это знаю. Я ухожу прочь по улице. Идти, идти, не останавливаться, может быть, это поможет. Пока что нет места, где мне следует быть, нет беспомощных, взывающих о спасении. Некого спасать, только бежать, скрываться. Есть время подумать... спросить себя: убила ли я тех двоих? Я старалась, я действительно хотела их убить.

На костяшках пальцев запекается кровь — их кровь и моя тоже. Спина ноет в том месте, где мужчина ударил меня какой-то кухонной утварью, прежде чем я вышибла им дверь. У меня никогда прежде не было времени обращать внимание на боль и удерживать ее в памяти — это новое ощущение. Однако ничто сегодня не ранило меня так сильно, как тот взгляд вымокшего в моче ребенка с болтающейся ручкой. Вот тогда-то я заплакала и начала убивать, а не просто защищать. Значит, я могу плакать — вот еще кое-что, что я о себе знаю.