— А пошли сейчас! — с не свойственной ей решительностью мать схватила Кристину за рукав куртки. — А? Пошли!

Ничего он не сделает. Моя дочь приехала. И его дочь, кстати, тоже. Пусть только попробует выгнать! Мы…

— Нет-нет, мама, я пойду, — покачала головой Кристина с самой беззаботной улыбкой. — Я же приехала, правда? Остальное потом.

Она знала отца и меньше всего хотела именно сейчас нарваться на семейный скандал. Может быть, в другой раз, но не сейчас.

В глазах матери читалось облегчение. Значит, расстановка сил осталась прежней. Двадцать пять лет назад она вышла за молоденького морячка, не терпевшего никаких бунтов на корабле. Он — капитан, все остальные — зеленые салаги. Кристину, несмотря на всю ее хрупкость, эта роль совершенно не устраивала.

— Обязательно приходи, доча, — жалобно попросила мать, смахивая слезу. Кристина только кивнула в ответ, боясь выдать себя дрогнувшим голосом. Нет, она не станет плакать. Не здесь и не сейчас.

Но как же все дурно получалось! Как стыдно за себя и свою нерешительность. Как тяжело и горько на душе от грязи этих лет. И бесконечно жаль себя и тех, кого она заставила страдать.

Кристина шла по родным улочкам и пыталась вспомнить то, чему так радовалась в поезде. Пыталась вернуть чуть-чуть тревожное, но теплое чувство, которое всегда сопровождало возвращение туда, где было хорошо когда-то… Пыталась и не могла.

В какой-то миг решила сегодня не идти домой. Разумеется, легче от этого не стало, но она успокаивала себя: так будет лучше. Неправильно, но лучше.

Чем сильнее боль, тем приятнее жалеть себя. На взрослых тоже нападает эта жажда душевредительства, от которой страдают полудети. Но никто не признал бы себя заблудившимся в детстве. Не признала и Кристина.

Она подумала о матери. Мать боялась, потому и не открыла дверь. Она всегда боялась. И Кристину пыталась приучить к тому же страху, что преследовал ее всю жизнь. Тайком от мужа покупала себе новые духи или кофточку, ибо знала: любая покупка вызовет море упреков в неразумном расходовании семейного бюджета. Потихоньку общалась с теми подругами, которые ему не нравились. Мать научилась жить втихомолку, вприкуску, полуправдой, используя удобную философию маленьких людей: живи, пока никто не видит.

Кристина так не могла. Не хотела. Для нее не было ниче: го хуже, чем молча терпеть унижения, как физические, так и моральные. А вот мать терпела. Один Бог знает, откуда она черпала силы. Нет, отец, насколько Кристина знала, никогда не поднял на нее руки, но умел довести до исступленных рыданий, буквально до истерики своими придирками. Он умел бить словами так, как не каждый мужчина может это сделать кулаком.

«А почему мама плачет?» — спрашивала Кристина, когда была маленькой девочкой.

«Потому что она дурочка безмозглая», — ласково отвечал отец.

Она помнила и знала, что ничего не изменилось. Ни-че-го. И она сама уже не в силах что-то исправить.

Кристина отрешенно шла через голые, неуютные дворики и никак не могла заставить себя остановиться. Она помнила эти дворики летними, зелеными и веселыми. На дорожке возле одного из подъездов отчетливо белела надпись «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ДЕТКА!» Надо же, в этом мире кто-то кого-то любит! Скорее всего, выходка слишком нетерпеливого юнца. А сколько гнусной покровительственности в этом слове «детка»…

«Ich will sehen, wie du es machst, das Mädchen. Ja, ja, ja…»[1]

Предательская память все же выудила из своих тайников то, что Кристина обещала себе забыть. Наверное, это маленькая месть за то, что Кристина сама с собой делала и продолжала делать.

— Кристина? — услышала она вдруг неуверенный оклик. Она оглянулась и увидела за низким сетчатым забором ту, кого хотела бы встретить на своем бесцельном пути. Не узнать бывшую школьную подружку пухлую хохотушку Надьку было невозможно даже по прошествии многих лет.

— Кристинка, это ты?

Может, покачать головой и отправиться дальше? Кристина так и сделала бы, если бы заметила Надю раньше. Но сейчас это было бы глупо.

— Привет, Надь, — заставила себя улыбнуться Кристина, подходя ближе к забору За ним виднелись небольшое типичное для городских детских садиков здание, детская площадка с песочницами, беседками и какими-то железными конструкциями различных видов. Дети уныло бродили среди этих конструкций, отбывая повинность обязательной прогулки.

— Ой, неужели это ты? Какая! Похудела-то как! Прям завидки берут! Заходи, посидим вон в беседке, поболтаем. Сто лет тебя не видела! — Надька мимолетно оглянулась: — Леночка Викушина и Сашенька! Не ходите к воротам! Давайте поближе к остальным! — Потом снова по-дружески повернулась к Кристине: — Не успеешь оглянуться, как чего-нибудь натворят.

Надька, весело тараторя, шла за Кристиной вдоль забора, словно опасаясь, что та исчезнет, не дождавшись ритуала взаимных вопросов и ответов.

Но уже через минуту они сидели в добротной беседке, построенной в те времена, когда на благо детей не жалели ни цемента, ни кирпича.

— А я смотрю — ты или не ты? Дай, думаю, позову. Точно — ты! Мы ж с тобой со школы не виделись. Я думаю, где это наша Кристинка пропала? Помнишь Генку? Ну, лохматый такой ходил! Вечно с нашей математичкой собачился. Представляешь, в капиталисты подался! Важный, стриженый и толстый теперь. Встретишь на улице — ни за что не узнаешь. А Алка! Ну и умора! Салон красоты открыла. Мы с девчонками однажды намекаем ей: мол, не заявиться ли к тебе в салон по старой дружбе? А она смеется, гадюка: «Ой, девочки, только не забудьте взять с собой толстые кошельки. Или кредитки на крайний случай». Представляешь! Она и в школе такая была гадина. Помнишь, как ты ей юбку порвала? — хохотала Надя, не замечая, что ее радостный энтузиазм никак не передается старой школьной подруге.

Кристина рассеянно закурила и, казалось, ничего не слышала.

— А я вот, как видишь, воспитателем работаю. Ты не представляешь, какие грамотные сейчас детки. Вымотают за день так, что еле живая домой прихожу. И деньги не ахти, конечно. Если бы не муж, зубы на полку положила бы.

— Замуж вышла? — без интереса спросила Кристина, лишь бы Надька поскорее удовлетворилась нечаянной встречей.

— Ага, — со счастливой улыбкой она кивнула на детскую площадку. — Вон чудо мое бегает. Такая шустрая, замучилась с ней. А ты как, замуж вышла?

— Холостая я вся как есть дама, — засмеялась Кристина.

— А где ты была-то все это время? Мы тебе домой звонили, на вечера выпускников приглашали, только папаша твой трубку все бросал. Нет ее, говорит, уехала.

— Я, Наденька, была в заграничном турне. Прожигала жизнь на Лазурном побережье. Пила каждый день шампанское и развлекалась напропалую. Короче, Наденька, будет что вспомнить в старости. Заработала много-много денежков, теперь вот присматриваю себе виллу попросторнее. В Европе, знаешь ли, люди живут широко. Денег на дома не жалеют. Вот и я не пожалею.

— Кристин, ты чего, серьезно? — изумленно уставилась на нее подруга, интуитивно чувствуя какой-то подвох.

Кристина дрожащей рукой отбросила недокуренную сигарету. Откуда-то из душевной глубины накатили слезы отчаяния.

— Конечно, нет, Наденька! У меня в последнее время что-то не в порядке с чувством юмора. В КВН меня точно не возьмут.

— У тебя неприятности, да? — с тревогой всматриваясь в ее лицо, спросила Надя.

— А что, ты разве не в курсе занятной истории Кристины? Разве вы не рассказываете эту историю друг другу на ваших встречах выпускников? Как она, закончив иняз, поработала в школе годик. И как ушла из школы, потому что ее не устраивало, как государство оценивало ее судорожные попытки научить детей немецкому языку. И как она однажды поверила человеку, которого считала своим другом, и поехала с ним в Германию, чтобы работать там в простой немецкой семье. И как этот человек… Впрочем, не будем о грустном, Наденька. Тем более, что уже все позади. Я решила, что все теперь у меня будет замечательно.