— Можешь меня не подначивать. Мараться о тебя не хочу. Да и отец как-никак. Но запомни: никогда тебе этого не прощу. И еще только попробуй мать тронуть…

— Да катитесь! Что одна, что вторая! Может, научишь свою мамочку зарабатывать денежки под другими мужиками. Сама ты в этом деле, надо думать, большая мастерица стала!

Но Кристина уже не слушала его. Она вернулась с заплаканной матерью на кухню. Села рядом с ней на диванчик, откинувшись на спинку.

Лидия Сергеевна вопросительно посмотрела на дочь и в глазах ее заметила нечто новое. То, чего не было у ее веселой, наивной Кристины три года назад. Какую-то обреченную усталость и отрешенность. Именно этой взрослости и понимания вещей, которые гораздо полезнее было бы не заметить, Лидия Сергеевна боялась и стыдилась. Несколько ужасных часов, проведенных после скандала с мужем, ничего не стоили перед этим внутренним стыдом. Она будто чувствовала на своем сердце огромную и холодную пиявку, сосущую по капле кровь и тянущую куда-то вниз душу. И ничего не осталось, кроме этой тяжести, стыда и обреченного сознания того, что уже никогда не будет так, как было раньше. Никогда. Если до сих пор Лидия Сергеевна тешила себя тайной надеждой на то, что все еще как-нибудь уладится, то теперь эта надежда улетучилась.

А может, оно и к лучшему.

— Ну что, мама, будем делать? — нарушила молчание Кристина.

— А ничего. Пусть себе живет, как знает. На развод вот подам.

— Н-да, умер наш семейный божок, — глубокомысленно заметила Кристина. — Ножки у него оказались из глины. А мудрая голова набита… Черт его знает, чем набита его голова. Так, говоришь, решила уйти от него? Наверное, неделю назад я тебя отговорила бы. Мне всегда казалось, что ты за ним — как за каменной стеной.

— Я и сама так думала, — отозвалась Лидия Сергеевна. — Да стенка оказалась из трухлявого дерева.

Они хихикнули.

— Одно, думаю, хорошо — что я ему все высказала, когда приехала. В жизни так не орала. Все ему в рожу бухнула. А ведь любила его, — вздохнула она. — Потом уж перестала. Давно уже.

— А почему не ушла?

— Боялась… И одна боялась. Одной тоже страшно. Туманно все как-то. А теперь все равно. Я ведь и приехала только вещи забрать. Решила: в деревне жить буду. А ты, муженек дорогой, оставайся. Опостылел так, что и сказать нельзя. Думаю, живи, как нравится. А он вот тебе… — мать снова заплакала. — Страшным таким никогда его не видела. Как давай меня тут на кухне трясти, представляешь? Это ты, говорит, сука, меня довела до жизни такой. Ни ласки, ни внимания ему не оказывала, Никуда от меня не денешься. Попробуй, говорит, только уйди. Сам шипит, красный весь…

Кристина обняла мать, чувствуя слезный комок в горле и смутный страх, который, казалось, всегда теперь будет жить в ее душе.

— Ничего больше не хочу, — повторяла Лидия Сергеевна. — Ни города, ни квартиры этой. Гадко тут! Обрыдло все. Уеду и уеду. Буду жить. Устроюсь. Не пропаду. Не бухгалтером, так на почту. Места в деревне есть, я уж узнавала. Дура, что раньше не ушла. Вздохнула бы спокойнее. Да и ты, наверное, не сбежала бы от матери. Я же знаю, что ты из-за него. Все знаю. Прости ты дуру старую.

— Ладно, мама, проехали, — утирая слезы ладонями, улыбнулась Кристина. — Давай лучше вещи соберем и потопаем отсюда. Потом все решим.

— А, пусть теперь только попробует сунуться! — усмехнулась Лидия Сергеевна. — Такой крик подниму, чертям тошно станет.

Выйдя из кухни, квартиру они обнаружили пустой. Виновник скандала ретировался. Словно нашкодивший кот, беззвучно и, по всей видимости, спешно просочился за порог. Оставалось только удивляться его проворству.

Упаковав несколько огромных баулов вещами, Кристина с матерью деловито спустили их вниз, к вызванному такси.

— Ничего мне уже не надо от него, — заявила Лидия Сергеевна. — Ни мебели, ни посуды. Деревенская я, Кристиночка.

Всю жизнь деревенской была. Корову заведу, свинок. Силы еще есть. Братья, дядья твои, помогут. Ты-то как, доча? Я и не расспросила…

— Все хорошо, мама. Поживу пока у знакомых. Потом видно будет. Не беспокойся.

— Ох, господи. Не ладно-то как все у нас! — вздохнула мать.

— Все у меня наладится, мама. Теперь я это знаю.

— А поедем со мной! — с надеждой взглянула на дочь Лидия Сергеевна, забираясь в машину. — Поедем!

— Может быть после. Дела у меня еще тут. Да и компаньонка сейчас из меня плохая.

— Ну, тогда до свиданьица, родненькая! Рыжунья ты моя! Мать крепко расцеловала и обняла Кристину. — Веришь, нет, я теперь как заново родилась. Сама себе хозяйка. Все, кажется, только начинается.

— Так и есть, мамочка, — согласилась Кристина, вздохнув облегченно и радостно. На какой-то момент глаза ее стали прежними — ласковыми, с искоркой лукавого озорства.

— Так и есть, — повторила она вслед такси.

Кристина бродила по дворикам своего детства, ощущая легкость в душе. Относительную легкость. В основном из-за того, что ситуация хоть как-то, но разрядилась. И пусть проблем с родителями не стало меньше, однако она теперь знала, чего ждать в будущем.

Извечная человеческая ошибка! Будущее обычно скрывается в темных, недоступных для глаз закоулках. Оно выглядывает оттуда и в самый неожиданный момент настигает нас, как ветер настигает медленно плетущуюся черепаху. Иногда этот ветер проносится мимо, а иногда подхватывает нас и увлекает за собой, несмотря на все наше отчаянное сопротивление.

Так случилось, что Кристина кое-кого не заметила во время своей прогулки. Будь она повнимательнее, то обязательно увидела бы позади себя молодого человека, который не отставал от нее ни на шаг. Он наблюдал за Кристиной, как гиена наблюдает за намеченной жертвой, не отводя пристального, хищно-пытливого взгляда. В этом взгляде читалась любовь особого зверского свойства, не оставлявшего сомнений в намерениях того, кто умел так смотреть.

Так спокойно Кристина давно себя не чувствовала. Жизнь ее потекла просто и мирно. Все тревоги рассеялись. Она находила радость в повседневности, которая многих и многих, напротив, сильно и безнадежно угнетала. Утром Кристина завтракала в обществе молчаливой Зойки и вечно оптимистичной хозяйки квартиры. Анжелика Федоровна считала своим долгом посмотреть утренние программы, потому и вставала ни свет ни заря, шла на кухню и включала там маленький черно-белый телевизор. Попутно, разумеется, принималась хозяйничать, чем будила Зойку. Под их перебранку Кристина и просыпалась. Она даже будильник не заводила, потому как шум на кухне возникал в одно и то же время каждый день. Самым удивительным было то, что старухи бранились не из-за своих несовместимых характеров, а уж скорее по устоявшейся привычке, когда-то прижившейся, вросшей в их быт, в их мысли, слова и поступки. Они, словно две актрисы, продолжали играть друг перед другом какой-то спектакль, имевший для них, судя по всему, особый смысл. А уж первая премьера этого спектакля затерялась где-то в недрах промелькнувших лет. И даже они сами не смогли бы сказать, с чего все началось.

Кристина тоже к ним привыкла, как только поняла, что серьезных последствий размолвки двух старух не имели и не могли иметь. Иногда, чтобы «помирить» вдрызг, казалось бы, разругавшиеся стороны, она покупала фруктовый торт и вечером выставляла его к чаю. Иногда уловка удавалась, а иногда нет.

Так Кристина и жила. Ездила на работу на троллейбусах номер 1 и номер 2, гуляла во время обеденного перерыва в учрежденческом парке напротив детского сада, потом возвращалась домой. А вечером читала, попивая ромашковый чай (Зойка любила заваривать чай на травах, которые сама же летом и собирала). Иногда звонила Надя, звала куда-то на шашлыки, но Кристина неизменно отказывалась. Надя хоть и была старой школьной подругой, да и помогла с работой, но дружбы с ней у Кристины не получалось. Один-единственный раз Кристина, не желая казаться неблагодарной, съездила к подруге в гости. Когда схлынули первые восторженные «а помнишь?!», говорить стало не о чем. А больше всего на свете Кристина ненавидела натужное молчание, когда надо что-то говорить. Помня об этом, теперь уж сходу отказывалась, без зазрения совести придумывая разные отговорки.