— Получай, сволочь... — выдохнул хобайн. И закрыл глаза вновь.

Безошибочный инстинкт бросил Олега в сторону. Он закрыл голову руками, успев увидеть, как Богдан рухнул, словно подрубленный — ногами к месту взрыва. Коротко ухнуло. Ударило по стенам градом осколков.

— Живой? — спросил Олег, приподнимаясь. Богдан неподалеку поднял фальшвейер:

— А то... Храбрый был, что ни говори!

— Была, — стеклянно ответил Олег. — Это девчонка, — и вдруг он закричал, ударив кулаком по камням: — Да что же это такое, твою мать?! Девчонка! Я снова убил девчонку! — он колотил кулаком в камень, пятная его кровью, и почти плакал: — Я снова убил девчонку, девчонку, девчонку! Да когда же это кончится?! Почему я еще живой?!

Богдан стоял рядом. Он был полон жалости к старшему другу и даже убитой. Славяне всячески оберегали своих женщин и девушек от участия в войне, считая, что это ни в коем случае не женское дело. Но вот их враг, похоже, придерживался иного мнения.

— Не знал ты, — насупленно сказал Богдан, положив ладонь на плечо Олега, — она ж в нас стреляла, что уж...

— Почему я?! — зло ответил Олег. — За что мне такое?! Ведь это — ДЕВЧОН­КА! Я ненавижу убивать, я ненавижу эту войну, я себя ненавижу!!!

Богдан сел рядом, заглянул в лицо Олегу. Неловко попросил:

— Да ладно... ну что ты?

Олег спрятал лицо меж ладоней. Вздохнул и тоскливо сказал:

— Как же я домой хочу...

— А то, — ответил Богдан. — В обрат пойдем?

— Веди дальше, — Олег встал на ноги...

...Дальше по словам Богдана все время надо было идти прямо, и мла­дший двинулся следом за Олегом, который перебрался в центр коридора. Бо­гдан шел по левой стене и думал: «А верхом-то еще гроза не ушла, — он взглянул на тяжелую громаду потолка, невидимую, но ощущавшуюся всей сво­ей каменной толщей. — Про что там Вольг раздумался? Й-ой, не свезло ему — девку убил...— он вгляделся в спину друга, который шагал впереди. — А вот идет он, да и не помыслит, что я его люблю. Не помыслит, не знает, а я и не скажу никогда, потому... так потому, что глупо с языка звучит. Дев­кам так-то говорят, ну — родным еще, не другу. Может стать, он знает, то ж правда — люблю. Не то что родителей, не то что... — он даже про себя не осмелился назвать имя ЕЕ, — не то! Иначе вовсе...».

Олег не думал ни о Богдане, ни даже об убитой девчонке. Он устал — и думая об этом и о том, насколько несправедлива жизнь. Он не хотел убивать. Он устал и от этого. Все растворилось в кровавой грязи. Вместо романтики пришло суровое и неумолимое осознание НЕОБХОДИМОСТИ происходящего, ВЫС­ШЕЙ необходимости. Той самой, ради которой жгут города, и подписывают сме­ртные приговоры, которая пугает правозащитников из теплых кабинетов — и которая СУЩЕСТВУЕТ.

Пока они УБИВАЮТ — данваны НЕ ИДУТ дальше.

Собственно, только это и осталось важным. Да еще то, что надо расска­зать Йерикке...

...Они оба допустили ошибку. Всего одну — но и ее было достаточно на этой войне. Олег посмотрел влево, где ему почудилось ответвление. Оно там и БЫЛО! Но Олег, уставший уже хронически, раздраженный, думающий о дру­гом — решил, что видит тень скального выступа. А Богдан просто был невни­мателен — он полагался на Олега и не помнил этого коридора, потому что в прошлый раз его не заметил.

Олег ничего не успел осознать.

Олег очнулся довольно давно, вот только глаз не открывал. Сквозь плотно сжатые веки он видел режущий белый свет, как от софита. Лопатками и затылком чувствовал стену — бугристую, холодную... Сперва ему казалось, что он связан, но потом дошло — просто не шевелятся ни руки, ни ноги, ни шея. И он совершенно ничего не помнил. Шёл по коридору, Богдан следом — и вдруг...

И вдруг — он здесь.

«Перелом позвоночника, — с ужасом подумал мальчишка, — кранты... Сдохну здесь...»

И только потом до него дошло — голоса. Не только свет, но и голоса — два совсем мальчишеских, один уже юношеский, «подломившийся». Громко го­ворят на городском диалекте... или по-русски? На какое-то мгновение подума­лось — он попал в аварию, все, что было — бред...

— Как ты мог допустить, чтобы второй бежал?!

— Этот старше, опасней, я выстрелил в него...

— Надо было бить широким лучом?

— Перестань, ты же знаешь — на них действует только направленный удар, это тебе не толпу на Строод разгонять...

— Этот очнулся?

— Не должен, паралич на час гарантирован, а прошло всего минут двадцать.

— Сам говоришь, что на них слабее действует. Его надо допросить.

— Его убить было надо, что он может сказать?

— Кто они такие? Откуда? Зачем пришли?

— Случайно, от грозы прятались, вот и все. Это вообще не наше дало.

— А если этот — волхв?!

— Волхвы так глупо не попадаются.

— По-всякому бывает. Допустить ошибку сейчас, когда мы узнали наконец, где эта проклятая Дорога — это смерти подобно.

Олег открыл глаза — без стонов и симуляции шока. Руки и ноги по-прежнему не работали, и почти все существо мальчишки заполнил безнадежный страх. Не за себя, нет...

Он в самом деле лежал под переносной лампой — на полу в пещере. На ящики — небрежно брошены постели, на другие, составленные как стол — бума­ги, лежит ноутбук... На «столе» сидел рыжий, как Йерикка, парнишка помладше Ол­ега. Рядом, опираясь заведенными за спину руками о стену, замер худощавый длинноволосый парень — ровесник Олега. И около входа, сложив руки на гру­ди — юноша лет 17, с жестким лицом командира. У всех троих на поясах ви­сели пистолеты, более серьезное оружие лежало на постелях.

— Доброе утро, — с легким ехидством сказал юноша. Олег, облизнув губы, ка­шлянул и глуховато ответил:

— С добрым... — голос показался чужим.

— Кто ты такой? — спросил вновь старший.

— Ребята, — вместо ответа сказал Олег, — вы же славяне. Вы же люди. В этой дороге — надежда для целого народа. Для вашего народа. Данваны всех выморят. Поймите же вы это!

Он не мог найти слов. Он понимал — надо найти, допустить, что­бы все решилось до конца, не справедливо, и без того — что честного в про­изошедшем: после десятилетий поисков на Дорогу наткнулись одновременно и он — и поисковый отряд. Олег повторил:

— Поймите...

Они переглянулись. И одновременно уставились на Олега.

Вот что отличало их от горцев и даже лесовиков. Сейчас Олег понял это, потому что впервые увидел, лицо хобайна не в боевой обстановке.

ГЛАЗА. Цвет, разрез — все было знакомое, славянское. Неславянским был залитый во взгляд стылый свинец. У горцев глаза от ненависти загорались темной синевой — словно через драгоценный камень пропускали живой свет.

Шесть свинцовых дул смотрели на Олега. И он горько сказал:

— Сволочи вы...

Страшно не было. Было очень и очень обидно.

— Убей его, — сказал старший рыжему, — он нам и правда не нужен.

Потом во лбу старшего открылась аккуратная дырочка, плеснувшая струйкой мозга и крови — и он повалился на ноги Олегу, лежавшему, как сноп.

Богдан прыгнул, в пещеру, держа «вальтер» обеими руками на уровне глаз — так учил его стрелять Олег. Пистолет грохнул еще дважды — рыжий пова­лился с ящиков, как куль с мукой — тяжело и мягко. Но в тот же миг длин­новолосый ударом кулака, прянув к Богдану, вышиб у него пистолет и схва­тил с ящиков листовидный тесак, одним движением стряхнув с того ножны — и тут же ударил.

Богдан не успел, добраться до меча. Он отразил удар камасом, и два клинка вновь столкнулись со скрежещущим лязгом. Длинноволосый был выше, он наступал, рубя сплеча — в какой-то момент его тесак концом грубо вот­кнулся в левое бедро горца и змеей отдернулся, нанеся широкую рану.

Не сразу Олег понял, что Богдан подставился специально — выиграв мгновение, он обнажил меч — и снес руку хобайна вместе с тесаком ниже плеча.

Этому горских мальчишек учить было не надо — принять рану и достать врага.

Но и хобайна ковали из той же стали, хоть и другие кузнецы. Он не закричал, не посмотрел на кровь, струйками брызнувшую из обрубка, даже в лице не изменился. Левой рукой он схватился за клапан пистолетной кобуры, надеясь успеть сейчас сделать то, на что в начале боя не хватило времени.