— Ххак! Ххак! — и тут же упал сам, сбитый со спины, а Олег вместо того, чтобы броситься к нему на выручку, оттолкнул перерубленное щупальце, швырнул меч и в отчаянном рывке дотянулся до «сайги». Переворачиваясь на спину, ернул вниз предохранитель и, авскидку прицелившись поверх плеча Гоймира, одну за другой выпустил три пули в чёрное пятно...
... — Ты мне мозги запудрил, — тяжело дыша, Олег опирался на ружьё. Гоймир, стоя на коленях, мотал головой, весь сотрясаясь от накатившего страха омерзительной смерти. — Не привыкли вы тут со стрельбой, вот и... Если рогатиной или мечом можно, то почему же пулей в то же место нельзя? Там, наверное, нервный узел... Правда, ваши витязи, небось, в одиночку таких ломают, да ещё голыми руками, так что былины про нас не споют... Хорошо ещё, я догадался вовремя, а то бы нас сейчас дожёвывал...
Он покосился на обретавшую непрозрачный серый цвет тушу монстра и передёрнулся. Гоймир с трудом встал на ноги, сообщил, морщась:
— Рёбра помял... — и, неуверенно подойдя к Олегу, вдруг обнял его и поцеловал в щёки.
— У... уди! — вырвавшись, Олег отскочил. — Ты что, голову повредил?!
Гоймир захлопал глазами недоумевающе и обиженно:
— Чем обидел? — непонимающе спросил он. Вместо ответа Олег покрутил пальцем у виска. — Да чем обидел-то, скажи, Вольг!
— С Бранкой целуйся, — сердито ответил Олег. Гоймир неожиданно покраснел и потупился:
— До свадьбы?!
— А со мной что — уже обвенчался?!
— Не пойму тебя, — признался Гоймир. Олег с шумом выдохнул:
— Блин, дремучий... — и, помявшись, пояснил: — У нас мужчины не целуются. Парни тоже. Только если они... э... ну... больные.
— Й-ой! — Гоймир улыбнулся. — У вас, должно, так делают?
И с той же улыбкой он протянул Олегу руку.
— Ну вот, другое дело, — ответил Олег, крепко пожимая сильную ладонь...
... До самого ночлега им не везло. В жизни Олег столько не ходил на лыжах — и устал так, что почти равнодушно воспринял слова Гоймира о ночлеге, тем более, что солнце за тучами и не думало закатываться.
На ночь устроились в пещере, вырубленной в одном из снежных холмов, состоявшем из похожего консистенцией на пенопласт, сухого снега — его бруски звенели, словно металлические. Из этих же брусков выложили закрывшую вход стенку, а оставленное отверстие Олег завесил меховым пологом, который Гоймир нёс прикрученным к крошну. Сам Гоймир тем временем вырезал в стене пещеры два лежака и бросил на них спальные мешки, а потом разжёг жировую лампу. К тому времени, когда Олег влез внутрь, набрав в котелок снега — в пещере уже было здорово теплее, чем снаружи, стенки блестели, покрывшись слоем льда, а самое главное — не было ветра, донимавшего весь день и вообще всё последнее время. Мальчишки сняли верхнюю одежду и куты. От лампы шли сразу и тепло и вполне достаточный свет.
— Нет удачи, — огорчённо сказал Гоймир, пристраивая котелок над огоньком. — Лишь бы ко всему погодка не испортилась, тогда и вовсе ничего не возьмём...
— Это что, хорошая погода?! — изумился Олег. — Ас-с-с... а! — он влез, поворачиваясь, ладонью в пламя и сунул руку в снег.
— Чем плоха? — удивился Гоймир. — Посвети Дажьбог сильней — снежной слепотой накажешься... А в иной край — снег повалит, не заметишь, как в полынью ухнешь... По за ту зиму так-то наш один сгинул. Отыскали его — сидит на корточках у самой полыньи кусок ледяной. Было, свалился, вылезти мочи хватило, а разогнуться не смог. Морана его и согрела...
— Ну тебя, повеселей ничего не вспомнишь?! — Олег представил себе, как там, наверху, снег засыпает их убежище и поёжился. — Есть давай, вода уже согрелась, наверное... Знаешь, я в первый раз вот так ночую.
Гоймир достал сухари, вяленое меся, бросил в начавшую закипать воду сухие брусничные листья и ещё какие-то травки — в пещере запахло настоящим летом и теплом лесных полянок. Какое-то время мальчишки молча и сосредоточенно жевали. Потом Олег сказал:
— Да, на таком холоде, как тут у вас, в генерала Карбышева недолго превратиться...
— А кто это? — Гоймир, продолжая жевать, посмотрел на Олега.
— Ну, это наш, русский генерал. В Великую... Короче, была большая война, враги его взяли в плен. Предлагали на службу к ним перейти, а он отказался. Ну, тогда его связали, вывели на мороз и давай водой поливать, пока он не превратился в ледяную глыбу...
Гоймир помолчал, потом вздохнул и сказал:
— У нас было похожее... Во время взмятения вот так погубили целое племя, Медведей... Они жили на полдень и на закат от нас. Мороз клятый был, рассказывают. А выжлоки всех, кого живыми побрали, выводили под данванские глаза — и в водопад, а после — наружу. Человека разом схватывало, льдом брало, что плевок на лету. Те ледышки вдоль их города расставили, другим на страх. Только совсем малых и пощадили...
— И то хорошо, — понимающе ответил Олег, но Гоймир замотал головой:
— Где хорошо — лучше уж самую страшную смерть принять, чем к ним в руки! Им малые нужны знаешь про что? Они с них хобайнов делают. Сила, умение, здоровье, сметка — наши, навычки — данванские, злобища — тоже. Нет у горца врага страшнее хобайна, Вольг. Выучат его и уськают на нас — искать, след тропить, врага на свою же землю водить. Чудище бес-памятное и безродное из малого сотворяют — бывает, его ж кровным родичам на слёзную беду... А ты говоришь — хорошо... Немой, что тебя в эту кашу втянул, был хобайн. Но у него везение случилось — память сохранил человеческую, вот и погиб за правое дело. Я про такое больше и не слышал вовсе...
Олег смущённо примолк. Какое-то время они ели, потом Гоймир снова заговорил:
— А вот ты — смог бы, как этот ваш, что в плену за верность замёрз?
Олег задумался, глядя на язычок пламени над лампой. Вопрос был неожиданным...
— Так, наверное, смог бы, — медленно сказал он. — Говорят, замерзать не больно...
— Ты боли боишься? — спросил Гоймир.
— Ну, это смотря какой, — осторожно ответил Олег. — Мы однажды с ребятами поспорили: кто дольше руку продержит над свечой... Сожглись страшно, — Олег показал ребро левой ладони, где сохранились следы этого глупого эксперимента двухгодичной давности.
— Мы тоже испытание устраивали, — вспомнил Гоймир. — В давнее время были воины, что боли вовсе не боялись. Так мы костёр большой запалили, а как прогорел — босиком по углям бегали, кто дольше протянет... Тоже сильно ноги пожгли. Йерикка тогда отказался.
— Неужели струсил? — неприятно удивился Олег, но Гоймир возразил:
— Не трус он. Рядом не лежал. Однако, иной раз думает не так, как мы. Городская кровь, что ещё... Давай-ка спать, — неожиданно оборвал он воспоминания, влезая в мешок. — Угол у полога загни, а то не проснёмся... вот так. Да и ложись тоже.
Однако, Олег ещё какое-то время сидел на лежаке, обхватив колени руками и думал о своём. Гоймир вроде бы уснул — по крайней мере, дышал ровно и тихо. Решив наконец-то последовать его примеру, Олег полез в спальник, сказав вслух:
— Пора спать.
— Что? — спросил Гоймир.
— Не спишь? — удивился Олег.
— От тебя проснулся... Сказал ты что?
— Спокойной ночи.
— А. Да. Слушай-ка, Вольг... — Гоймир замялся. — Я вот тоже сказать хотел... что ты живёшь у чужих, как не родной? Не хочешь у родни жить — так переходи ко мне. Плохо одному. И не только на охоте да в бою...
Олег закинул за голову руку и пожал локоть горца:
— Давай-ка спать, дружище.
* * *
С этой охоты Олег жил словно во сне — быстром, красивом и ярком. Как по волшебству, его безоговорочно признали своим. Он вскакивал в шесть утра, чтобы успеть сделать личные дела, на которые днём не будет времени, потом поспешно завтракал и нёсся в школу, чтобы вернуться глубокой ночью и, вымывшись (воду заботливо готовила хозяйка), рухнуть в постель, перестать существовать до шести утра.
Он ходил на единственном мотоботе племени, переделанном из коча, к самому полюсу Мира — протоками и озёрами до тех мест, где лёд не таял даже в разгар лета, где в беспощадно-стылом и прозрачном во-здухе среди бела дня со стеклистым шорохом переливался в небе Большой Сполох[20]. На каменистых берегах Снежных Морей оно охотился на тюленей и слушал рассказы своих новых друзей об изворотнях[21], которых нельзя убивать. Среди бела дня налетали шторма, и густой сухой снег взвихривался над чёрными вязкими валами, встававшими на пятнадцатиметровую высоту, словно кипящая смола, и день обращался в ночь, и чёрное море сходилось с чёрным небом... Приходилось вручную скалывать лёд с опасно кренящихся кочей, а потом тросы оснастки срывали кожу с рук, мотая вцепившихся людей, словно бумажных... Солёная вода разъедала раны... Чудовищные каменные акулы мрачно следовали за людьми, показываясь меж пологих валов. На ветру трескались и кровоточили губы, спать приходилось на выловленной рыбе... Кочи буксировали к причалам огромные туши китов, убитых гарпунами с крохотных лодчонок. Однажды из ледяных пучин всплыл настоящий кальмар — почти сорокаметровый архитойтис — и напал на два коча, и был убит только общими усилиями... По ночам на пустынных этажах крепостной башни в тишине гулким эхом отдавались шаги сторожевых. Прямо посреди улицы разворачивались самодеятельные представления — со смехом, шутками, патетикой типично средневековой в них говорилось о прошлом Мира, о его героях и негодяях. Тяжела была работа в оружейных мастерских, не оставлявшая зачастую времени перекинуться словом с соседом. Под гул волынок и воинственный визг рожков вокруг костров, метавших в светлое ночное небо бледное пламя, неслись гикающие живые кольца — руки на плечи, быстрей, быстрей, быстрей! — так плясали коло, здешний национальный танец. Жаркий пот учебных поединков... а потом — сутки и сутки в седле вокруг овечьих отар, и режущий ухо свист товарища, отгоняющего волков, и стрелы твоего самострела вслед тени, тающей в белой ночи, и кожаная куртка, посланная на мох, и вереск вместо постели (а седло — вместо подушки), и костры, и та же куртка, распростёртая над заболевшим ягнёнком во время дождя, и струи этого дождя, лупящие по голой спине... Обмороки, когда в яму для резки торфа прорывались вдруг болотные газы — и сама резка, больше похожая на сражение, где оружие — лопата с изогнутым буквой П лезвием... Купание в обжигающе холодных и прозрачных, как воздух, речках и озёрах, от которого в первый момент перехватывало дух и обжигало всё тело — прыжки нагишом с десятиметровых скал, пушечный грохот воды, дикие вопли прыгающих... И снова игра-война — засады в скалах и в лесу, когда сидишь, сжимая оружие и, как в настоящем бою, ждёшь схватки, а под ложечкой сосёт... Наполненные раздирающей рот зевотой часы ночной стражи на стенах крепости, когда девчонки выносят из домов горячий травяной «чай», улыбаются тебе, и разговаривают с тобой, и смеются... Ночные костры, затаённое дыхание соседа, блестящие глаза и приглушённый голос рассказчика: как победить Чёрного Кожана[22]; почему нельзя пилить старые деревья — не все, но какие именно; как оседлать лесного коня[23]; что делать при встрече с лесной нелюдью; что такое обаянь и отвод[24]; как противостоять скажу[25], который напускают уводни[26]; кому и за что помогает Полу-денник[27]... И другие ночи — когда за горло брала прежняя тоска, а время снова казалось еле полузщим... но внизу хлопала дверь, стучали шаги по всходу-лестнице, вваливались серьёзные или смеющиеся друзья — и время переходило на быстрый шаг, а потом пускалось в галоп снова. Вовсе не старинные, а вполне современные портреты вперемешку с фотографиями смотрели на мальчишку со стен дружинной горницы — и Олег находил на них своего деда и тёзку, здешнего героя, почти сказочного богатыря, офицера НКВД-КГБ, всё ещё совершенно непонятного внуку... Огромная форель в горных ручьях, её незабываемый вкус, когда она — свежая! — оказывалась на раскалённой сковородке... Походы вдоль самых рубежей Вересковой Долины, ночёвки, когда засыпаешь, следя за лёгким парком, вылетающим изо рта — а где-то в глубине сознания не спит острое ощущение опасности, и внизу, совсем близко, горят электрические огни ХРОТОВ — данванских крепостей с хангарскими гарнизонами, что стерегут границу... Зелёная с алыми вкраплениями шкура лесов, серо-зелёный ковёр вереска, серые громады скал, свинцовое море, прозрачность рек, ручьёв и озёр. Звонкие, холодные, солнечные просторы сосновых боров на склонах гор. Ослепительная белизна берёзовых рощ вокруг Рысьего Логова. Блуждающие огоньки на бездонных просторах торфяных болот. Многотысячные птичьи стаи на озёрных берегах...