Каждый раз, когда я зарекалась не возвращаться в Афганистан и все равно возвращалась, мы с Ахмедом обнимались, как старые добрые родственники, и учтиво, по-восточному исполняли ритуал: «Как твои родители?» – «Все хорошо. Как ваша жена и дети?» – «Все хорошо». – «Как идет строительство?» – «Иншалла[4]…» Каждый раз, когда я уезжала в Россию, надеясь, что это, наконец, навсегда, и что в этот кошмар я больше не вернусь, он приносил орехи, сладости маме и папе, и мне хотелось расплакаться. «Господи, но – почему? За что?..»

Во времена талибана Ахмед и Устад содержали нелегальную школу для девочек. За одно это каждому из них грозила немедленная смертная казнь, так как женское образование, да и вообще любое светское образование, было строжайше запрещено. В подвале, при свете керосиновых ламп, они учили математике, поэзии, языку. Они учили детей, хотя до взрыва башен-близнецов не было никаких надежд на свержение режима талибов. Они просто учили, рискуя жизнью, надеясь на что-то нереальное. Веря в будущее, в которое так сложно было поверить…

Когда я вижу розы, вспоминаю Ахмеда и его Афганистан. Взрыв красоты и неземной стойкости на колючем грязном стебле. Розы росли по всему Кабулу, пыль с их листьев невозможно было отмыть ничем. Такие они и были: серо-красные. В серо-голубой стране. Скребущиеся, тянущиеся к свету. Вопреки.

Теперь каждый раз, когда слышу, что Джелаладдин Руми – турецкий поэт, я поправляю – он родился и вырос в Афганистане. Ведь я слушала его – на его родном языке…

Первая женщина, которую я встретила в офисе, как только прибыла в Кабул. Я находилась в легком шоке от происходящего и в полнейшей растерянности от собственного безумного решения. Был невероятно теплый, обволакивающий ноябрь. На беседке, укрывающей двор, висели гроздья запыленного винограда, в маленьком садике перед зданием цвели розы, в воздухе над всем городом стояло тяжелое облако пыли и гари, а также вились ни на секунду не исчезающие запахи кебаба и кумина[5].

Тихая тень несколько раз проскользнула по этажу, потом Ахмед подвел ее ко мне и представил. «Наджиба». Тень предстала в виде изящной, удивительно прямой женщины непонятного возраста во всем черном. Она поправила шарф, вытерла об одежду руки и вдруг взорвалась ослепительной улыбкой. А потом как-то неожиданно резко обняла меня, звонко расцеловала в щеки, как ребенка.

Наджиба делала все. Мыла полы, готовила, приносила чай гостям. Мне было совестно и неудобно за свое сидение за компьютером. Иногда я ей помогала на кухне что-то резать или разливать. Мы смешно и удивительно общались. Я пыталась говорить на английском, но так как для нее было без разницы, русский или английский, то я перешла на русский, ибо на родном языке телепатировать легче. Она же щебетала и щебетала без умолку. О детях, о детях. О муже, который «о-оо-ххх». О продуктах, которые все плохие. О воде, которой нет.

Афганцы совершенно разучились готовить за двадцать лет войны. Когда-то в этой центральной стране Востока, на перекрестке традиций Индии и Узбекистана, наверняка была своя кухня, иначе быть просто не может. Но на тот момент, все, что готовили бесконечно меняющиеся поварихи, ограничивалось «пиловом»[6], чебуреками «булани», «чипсами» (картошкой фри) и вариациями жареного мяса. Все в диком океане масла. Несъедобно. Я научила Наджибу строгать салаты, мять в молоке пюре и даже новогоднему оливье. Мы очень много смеялись, пытаясь объяснить на пальцах название того или иного ингредиента, а потом еще и угадать, отправляя мальчика за этим на рынок. Меня это непритязательное общение умиляло и грело больше, чем глубокосодержательные беседы с коллегами «по несчастью», тем более что интересы мои и многонациональной хартии, приехавшей на край света сколотить деньжат или получить дозу экстрима, разнились.

Наджиба часто приносила фотографии своих детей. Они жили в лагере для беженцев, а после того, как она начала работать, перебрались всем многодетным семейством в глинобитную лачугу. Наш офис был для нее больше, чем дворец. Ей нравилось, что я высокая и что у меня светлые волосы. «Лена…» – улыбалась она и гладила меня по волосам. «Бьютифул». А мне она просто нравилась, так как была красивой. По-настоящему красивым человеком с глазами, полными какой-то огненной любви. Ко мне, детям, неработающему мужу-инвалиду, бывшему полевому командиру талибов, своему то ли проклятью, то ли радости. Она и судьбу свою любила, хотя горестно объясняла мне, что после работы в офисе ее ждет та же самая работа дома до ночи. «О-оо-ххх». Но она счастлива. Потому что – просто счастлива.

Однажды мне стало невмоготу. Как-то навалилось все – потерянность, отчаяние, неумение от себя убежать, страх. И я посреди дня бросила все дела, поднялась в свою комнату. Меня вдруг стиснул спазм странного сухого горя, и я вся сжалась на кровати, не в силах расплакаться. В комнату тихо вошла Наджиба, начала гладить мои волосы. Вдруг что-то внутри лопнуло, и я, тихо вздрогнув, проглотила слезу. Она прижалась ко мне, стала что-то такое снова рассказывать про себя, свое нелепое жилище, где нет света, воды, отопления. Про детей. Про невозможность купить всем обувь на зиму.

Она говорила мне, и я впервые осознавала, что все-все-все понимаю, и слезы катились из ее огромных темных зеркал навстречу мне, размывая косметику. Она сняла шарф, начала растирать все это месиво по лицу. Я же, уткнувшись ей в плечо, вдруг разрыдалась обо всем, так глупо случившемся или нет в моей жизни, и о тех, кто не, и о… И мы сидели, обнявшись, у меня на кровати, ревели, как две дуры. Каждая о своем. Так просто.

А на следующий день все было как обычно. Люди, встречи, планы, отключения света, иногда маленькие землетрясения, пыльные бури. Наджиба разносила чай. Мыла полы. А когда уставала, приходила в мой офис, закрывала дверь, садилась в кресло, чтобы отдышаться, и начинала щебетать. О том о сем, о женском.

И мне было так хорошо, словно мама рядом. А однажды я заглянула в документы с карточками работников, и прочитала, что она старше меня всего на два года. А мне казалось, что на десять жизней…

Когда я уезжала, она подарила мне дешевый браслет, который я конечно же потеряла. А я ей оставила почти все свои вещи. Что я еще могла оставить?..

Однажды я нашла у себя в ящике растрепанный тампон. То есть он был растрепанный наполовину: нижняя часть все еще в пластике, а сверху торчащее гнездо, как цветок хлопка. Стало смешно.

Я улыбнулась. Девушки, промышлявшие уборкой в комнатах, зеленоглазая дородная Нина и юркая пытливая Шабнам, дочь Наджибы, зачастую оставляли знаки своего присутствия в моих вещах. Я была для них особым существом женского пола – с западными причиндалами, как-то: дезодорантами, тампонами, бесцветным блеском для губ, и так далее – разным, что приводило в недоумение наштукатуренную, как актера японского театра, Нину.

У меня никогда ничего не пропадало, но все как-то смешно тестировалось, словно в магазине косметики.

Часто девчонки просто не могли закрыть крышку и заваливали злополучную коробочку разным хламом, а я потом билась в истерике в попытках ее найти. После того как из очередного трипа домой я притащила холсты и этюдник, Нина во мне окончательно разочаровалась, а Шабнам все чаще и чаще стала посещать мои владения. Когда я застукивала ее за размазыванием пальцами только что накрашенных холстов или заставала ее с незакрученной банкой скипидара, то просила таким слегка учительским тоном позвать Наджибу. Наджиба приходила, и мы развлекались: я изображала жестами действия Шабнам, а она валялась на кровати, давясь беззвучным смехом, – ведь Шабнам наверняка стояла под дверью, подслушивала.

Когда Наджиба впервые привела ее помогать по кухне, Шабнам было лет двенадцать. Это было очень красивое создание, как и сама Наджиба. Огромные золотисто-карие глаза с крупинками, смуглая оливковая кожа, какая-то птичья изящность, подстриженные до плеч волосы и неистребимая неугомонность. У Шабнам все валилось из рук, разбивалось, она то засматривалась на цветы, то на инженеров, то играла с котенком… Наджиба на нее покрикивала и шипела, а та рассыпалась в ответ смешными «гули-гули-гули» (что наверняка означало «мама, отстань, я потом все подмету»).