— Я отлично понимаю, что когда имеешь такой дом, такие кресла и все остальное, то легко возмущаться.

— Но я вовсе не возмущаюсь, — решительно возразила синьора. — Сейчас мне кажется, я не способна возмущаться даже по отношению к самой себе.

— Тем лучше. Это как раз то, что мне надо; да, пожалуй, так оно будет лучше и для нас двоих, — резко перебил ее студент. Затем он продолжил: — Мне так и не удалось добиться чего-нибудь серьезного. И, если продолжать действовать в том же духе, то добьюсь и того меньше!

— И того меньше? — переспросила синьора, немало удивленная такому заявлению.

— Да, и того меньше, и того меньше. Для некоторых и ничто, может кое-что да значить. Ну а теперь, не мешало бы вернуться непосредственно к нам двоим. Значит так, сейчас я вас скажу нечто такое, что может быть расценено, как самая настоящая подлость… Вне всякого сомнения каждый расценил бы это как подлость.

Синьора инстинктивно подняла глаза на гостя.

— Подлость? — переспросила она.

— Д…а. Подлость, — подтвердил гость, медленно и одновременно недовольно переводя свой взгляд на кончики своих туфель. Одно лишь только прошу вас принять во внимание — я не пошевелил и пальцем, чтобы отыскать ее. Даже, если бы это было самым пустячным делом на свете, и то бы я все равно не пошевелил бы и пальцем. Не претендую на то, чтобы это мне ставилось в заслугу; однако, это — правда, и я ее вам говорю. Но случилось все наоборот, она…да, та самая подлость явилась сама по себе; и пришла она ко мне, чтобы я разыскал вас… Я говорю вам чистейшую правду.

Разыскала меня, мой дом, мою квартиру: сама явилась ко мне. Ни дать, ни взять — сама явилась ко мне. Но тогда, если все это так и произошло, то дело, как мне кажется, в корне меняется. И вы тоже должны признать это.

Никому неизвестно происхождение подобных вещей. Можно даже предположить, что они исходят откуда-то сверху…С самого верха; это известно одному богу.

Синьора, естественно, не могла согласиться с тем, что подлость может исходить откуда-то сверху (более того, она всегда была уверена в том, что она исходит только с самых низов рода человеческого); самое большее, что она могла допустить, так это то, что и все другие думают аналогичным образом. Но в данной ситуации она была слишком возбуждена, чтобы судить или думать об этом.

— У каждого, — продолжал, между тем, юноша, — своя судьба.

И для такого, каким являюсь я, не думаю, чтобы представился случай лучше этого. Я хочу сказать, что было бы, по крайней мере, неблагоразумно идти против своей судьбы.

— Говорите же! — взмолилась синьора. — Зачем тянуть?

— Ладно, — согласился юноша. — Просто я хотел сперва изложить вам все эти подробности, чтобы вы сами убедились, что у меня не было иного выхода.

— Но какое значение для вас может иметь моя убежденность? Что она может изменить?…

Тогда юноша вытащил из кармана письмо и положил его на стол.

— Вот письмо, которое должно вас сильно заинтересовать; и которое ничуть не меньше интересует и меня. Когда вы продали вместе с другой мебелью и ваш стол, я нашел в нём почти сорок таких писем, сложенных в пачку, и, спрятанных в третий ящик, слева. Разве я вам не говорил, что я здесь не причем?

Ну так вот: я хочу сказать, что третьим человеком, для которого эти письма могут значить еще больше чем для нас, является… является ваш муж. Я отлично понимаю и то, что он одновременно является и тем единственным человеком, которому бы не следовало читать этих писем, и, что вы сделаете все возможное, чтобы он никогда не узнал об их существовании. Мне известно даже и то, что вы несколько недель тому назад продали свой дом, и, что за него вам неплохо заплатили. Другие, может быть, взяли и больше, но и то, что получили вы, составляет кругленькую сумму.

Синьора, наконец, начала понимать, о чем идет речь. Она посмотрела на гостя с очевидным беспокойством и собиралась было заговорить. Но тот ее прервал, с явным намерением не затягивать разговор.

Я думаю, что 150.000 лир могли бы разрешить сразу все наши проблемы. То, что сейчас речь идет о нас троих, несомненный факт.

Снова синьора попыталась было заговорить, и снова юноша перебил ее.

— Не надо, — сказал он, поднимаясь из кресла. — Вы ничего не должны говорить мне. Все, что вы могли бы сказать, мне известно; уже несколько дней, как я знаю все; и думаю даже, что я соглашусь с вами. Конечно же, я согласен с вами. Но всё это не меняет дела. Да и по сумме нам тоже не зачем вести дискуссию; я бы мог запросить и больше, и меньше. Но я запросил у вас ровно столько, сколько мне, как я надеюсь, хватит, чтобы я никогда в жизни больше не прибегал к подобному способу.

Наступила пауза.

— Сегодня среда, — возобновил, наконец, юноша разговор.

— В субботу, часов в девять-десять утра, или чуть попозже, если это будет вам угодно, я вернусь к вам с остальными письмами.

Синьора тоже поднялась с кресла и медленно последовала за юношей к двери. Здесь юноша задержался на какое-то мгновенье, чтобы взглянуть на портрет, висевший на стене.

— Итак, — попробовал он говорить как можно мягче. — Вы сами видите, мое сходство с «ним» не выходит за пределы двух лет учебы в университете.

— Это оттого, что «он» не был отмечен той самой судьбой, — ответила синьора с меланхолической иронией. После чего студент тут же вышел.

— Ну и ну, — заметил её муж, входя в комнату с раскрытой книгой в руках, и, идя ей навстречу. — Как мне показалось, ты его выставила с недовольным выражением на лице.

— О, боже, что за ужасный галстук! — единственно, что нашла сказать совершенно подавленным голосом синьора и сразу же принялась перевязывать узел галстука мужу.

— Ну и ну! Дурное предзнаменование! Насколько мне помнится, Анна Каренина заметила, что больше не любит своего мужа как раз в тот момент, когда обнаружила, что у того были смешные уши, — по-прежнему старался поддерживать шутливый тон ее муж.

— С той лишь небольшой разницей, что галстуки ты можешь менять, когда тебе захочется, — постаралась ответить ему жена тем же тоном.

Но ей это явно не удалось. Она не смогла даже улыбнуться.

Только немного погодя, прочитав письмо, она поняла, что этот визит, длившийся каких-нибудь двадцать минут, вовсе не предназначался именно ей. Это был настоящий удар, ни больше, ни меньше. И в самом деле, события разворачивались столь странно и неожиданно, да и тон голоса гостя почти до самой развязки был настолько предупредительным, что ей просто не могло прийти такое у голову. В прочем, и сами факты, изложенные в письме, уходили в столь далекое прошлое, что казалось являлись уже достоянием какой-то иной жизни, с которой настоящее связывалось самое большое памятными свидетельствами прошлого.

Тридцать лет тому назад, как раз в то время, когда ее муж стал ежемесячно отлучаться в Ливорно, будучи без ума от одной молодой особы, в нее влюбился один мужчина. Этот мужчина, достаточно умный и удачливый в делах, и, умеющий обольщать женщин, посвятил ей прекрасные письма, в ситуации, в которой время и создавшаяся обстановка играли гораздо большую роль, чем сам фактор удачи. Она тоже, в свою очередь, влюбилась в него и не замедлила в этом признаться. И ничего больше. Больше ничего у них не было. В данный момент этого человека уже не было в живых; да и она сама, ни дать ни взять старушенция, не помнила даже имени того, кто написал ей когда-то целую пачку прекрасных писем.

Но, тем не менее, несмотря, ни на что, одно из этих писем сейчас лежало на столе. И единственной вещью, не коснувшейся времени, и, которая не утратила своей первозданной красоты, был этот исписанный лист бумаги. Он существовал и был живым свидетельством тяжкого греха. Это был камень тридцатилетней давности, сохранившийся по какой-то иронии судьбы, и, так неожиданно свалившийся на тихую гладь озера, столь же безмятежную как их старость.

«Боже мой, — поднялась синьора из кресла, покачивая головой. — Да и денег запрошено слишком много. Чересчур много; чересчур… И, кроме того, все надо сделать так, чтобы он ничего не заметил…» Она была слишком подавлена, чтобы возмущаться этой очевидной ложью, и слишком уставшая, чтобы прибегнуть к ней. Она стала прислушиваться к шуму дождя.