– Я хочу вернуть деньги за билеты.

– Вы с Юми пойдете?

– Да.

– Не задерживайтесь.

– В девять закончится, я еще потом хочу в ресторан сходить.

– Он настолько хорош?

– Сама не знаю. Но я с ним чувствую себя спокойно.

Мама кивнула.

– Сколько тебе, говоришь, исполнилось, семнадцать? – Она чмокнула меня в щеку и дала пакетик с моими любимыми суши-маки с омлетом, икрой и огурцом.

– С пивом хорошо бы пошло, но не может же ребенок так часто пить пиво.

Я знаю, что у мамы есть любовник. Он даже приходил один раз к нам домой. Кэйити он не понравился. Он носит усы, а возраста такого же, как и папа. Я сказала маме, что надо было любовника помоложе выбирать, а она буркнула: “Дура”, застенчиво улыбнулась и покачала головой. Кэйити заснул, а мама отправилась с друзьями в ближайший бар. Я позвонила Юми и целый час болтала с ней о контрацептивах, о масле “Джонсоне бейби”, о кровотечении, о биде и о многом другом. Я и сама не заметила, как папа вернулся домой и стоял рядом со мной, ожидая окончания разговора. По его лицу невозможно было понять, сердится он или грустит. Скорее всего, и то и другое. Его взгляд, обращенный на меня, был совершенно чужим, а потом он спросил:

– Где мама?

– Пошла пить.

Он ничего не ответил и прямо с сумкой на плече прошел в кухню, взял из холодильника пиво и отхлебнул из банки. По крайней мере, звуки из кухни наводили именно на такую мысль.

– Ты проголодался? Он не ответил.

Я пошла в комнату к Кэйити, подоткнула ему одеяло, как мама научила, а потом вернулась на кухню и молча сделала папе сэндвич с тунцом и луком.

– С кем она пошла?

– Со знакомыми по бассейну.

– Снова караоке.

– Мама не очень любит караоке. А ты часто ходишь?

Он отрицательно покачал головой. Крошки от сэндвича попали ему на воротник и на колени. Он был похож на тех беспомощных стариков, которых я когда-то видела в учебном фильме на уроке этики. Мне стало очень его жаль.

– Я так давно не ел таких вкусных сэндвичей.

Он произнес это еле слышно. Его палец испачкался майонезом, который сочился между кусками хлеба, и он, не найдя под рукой ничего, чтобы вытереть, облизал его противного цвета языком. В этот момент я стала монахиней, которые ухаживают за больными в лепрозории калькуттских трущоб. Мне отчаянно захотелось закричать: “Папа, все будет хорошо!” И я решила отправиться на поиски мамы.

Я вернулась к себе в комнату, распустила волосы, надела колготки, намазалась помадой, потом стерла ее, затем начала примерять на себя одежду, висевшую в шкафу, и смотреться в зеркало. Сколько ни выпендривайся, все равно дура, решила я, и перед глазами встало уставшее лицо папы, жующего сэндвич, и испещренное морщинами лицо мамы, и мне показалось, что счастье, оно как раз здесь, между ними. Кэйити спал на втором этаже двухэтажной кровати. Его членчик, похожий на кончик сырого аспарагуса, свисал из трусов, а я вдруг ощутила себя на празднике, и мне очень захотелось разрисовать членчик брата помадой. А мои папа и мама старики в трущобах Калькутты. А то, чего я хочу, находится за пределами этого дома, и это только между мной и мамой. Почему есть такие женщины, которые не работают в офисах, заставленных комнатными растениями, не печатают своими красивыми пальчиками, не принимают международных звонков, не следят за курсом акций, которых не лапают скабрезные деды, а они не смеются им в ответ, чтобы не обидеть, которые не видятся с осветителем, встреченным мной сегодня, или с ему подобными. Они сожительствуют с невообразимо красивыми людьми искусства, лижутся с ними, когда проголодаются, не идут есть сэндвичи, а если и идут, крошки не теряют. Таких счастливых женщин полно, но это не я, и не моя мама, я никогда такой не стану. И мама не станет, вот и превратится в старуху из калькуттских трущоб.

С ночным городом неважно сочетается моя спортивная куртка.

Я остановилась перед баром, где мама часто бывала, чтобы купить колу-лайт в автомате. Из бара вышел официант, часто приносивший нам выпивку и сок.

– Чем занята?

– Ищу маму.

– Я с ней только что танцевал. Не надо было тебе говорить этого… Ты за ней?

– Что она пела?

– Там куча теток, они все поют свое, не разобрать. А я пел “Чекере”. Как думаешь, “Стар-даст” можно ведь слушать когда угодно, да?

– Ты мне ее не позовешь?

– Еще двенадцати нет, пошли с нами! – У мамы заплетался язык.

– Папа заболел.

– Болен? Чем?

Мама вышла из бара со стаканом в руке. Другая застряла в волосах. За ее спиной внезапно возник молодой мужчина. Я часто возвращалась отсюда на грузовичке развозки, но его никогда не видела. У него были коротко подстриженные волосы, ровный загар, грудь колесом и живот не выпирал, из чего я сделала заключение, что он тренер по плаванию. Он обнял маму за талию обеими руками.

– Ты же врешь насчет болезни?

– У него цвет языка странный.

– Чем ты его накормила?

– Сэндвичем.

– Он съел?

– Он любит тунец.

– Но когда болеешь, ничего не ешь…

Она смотрела себе под ноги. Глаза у нее покраснели.

Тренер прижал ее к себе и попытался поцеловать в шею. Я застыла в ожидании. Мама дернулась, как ребенок, которому что-то не нравится, сбросила его руки и крикнула:

– Отпусти!

– Понял, понял. Сейчас принесу тебе сумку. Он вернулся с сумкой. После он смотрел все

время на меня.

Мама была пьяна, и ее несколько раз заносило на обочину дороги. Я помогала ей как могла, вела под руку, и нам было очень хорошо вдвоем. Я собиралась заговорить с ней о чем-нибудь, но не находила слов. Хотела спросить ее, что за песню она пела, но почему-то не смогла, много раз твердила про себя этот вопрос, но, испугавшись, не решилась. Мне показалось, что настоящая я никогда бы не осмелилась подобное спросить.

Когда мы вернулись, папа спал. На кухонном столе стояла тарелка с остатками сэндвича. Мама с рассерженным выражением лица стала ее мыть. Один раз ей позвонил какой-то мужчина из довольно шумного места, но она больше никуда не пошла.

Концерт закончился раньше, чем я рассчитывала. Он ждал нас, как и обещал, у ступеней парадного входа. Он поинтересовался нашим впечатлением, а Юми заорала: “Отлично!”, да так громко, что на нее стали оборачиваться.

Она еще до начала концерта в кафе, где мы встречались, обронила фразу: “Бывает так, сначала один человек нравится, а потом начинаешь обращать внимание на другого”. Она неприятно блеснула своими жирно нанесенными тенями и помадой, и настроение мое было испорчено на весь вечер. Я пыталась забыться и во время моей любимой песни, и когда думала, как прекрасно мы с ним проведем время после концерта, и когда стояла на стуле и аплодировала. Но все закончилось тем, что я всего лишь почувствовала странную усталость.

Он отвез нас в ресторан. Только не такой, как обычно, дорогой и роскошный, как на Роп-понги и Сибуя, а в такой, какие располагаются в жилых районах типа Итигая и Сэндагая, там, где на темных аллеях одиноко блестят неоновые рекламы.

Юми умудрилась и тут болтать постоянно. Мы сели за четырехместный столик, он напротив меня, Юми от меня справа. Она щебетала в основном о фильмах. Поедая краба с овощами, я вспомнила фильм, в котором актриса гладила напротив сидящего партнера ступней между его ног, и мне захотелось сделать то же самое. Юми выклянчила у него вина, он согласился только на один стакан, но налил и мне тоже.

Когда ужин закончился, было уже за десять. Он предложил разъехаться по домам, но Юми уже опьянела с двух стаканов вина и не хотела возвращаться, пока он ее не поцелует. В конце концов они договорились полчаса посмотреть фильм у него дома на Минами Аояма. Он предупредил нас, что снимал не сам, а просто помогал с освещением и что этот фильм делала фирма его друга. В фильме никто не участвовал, кроме белой комнаты, в которой медленно играли друг с другом свет и цвет. Мне очень понравилось. Протрезвев, он развез нас по домам на темно-фиолетовом БМВ. Юми спала на сиденье рядом с водителем, опьяневшая всего лишь от двух стаканов. Когда бна начала сопеть, он впервые за сегодняшний вечер обратился персонально ко мне: