— Ах, не спрашивай. Не порти хорошего настроения!
И Алоизас старается не портить его. Не сердится, когда к ним подсаживаются посторонние, назойливо предлагающие угостить. Тащится за сомнительными молодыми людьми в подвалы и сараи смотреть сомнительные шедевры. Псевдогении, зазнавшиеся ремесленники, спекулянты иконами. Одну икону Р. непременно захотела купить.
— Это, если не ошибаюсь, XVII век. Давай купим!
— Не ошибаешься, но икона краденая. Кто стал бы продавать в подворотне, если не краденая?
— Не умеешь ты жить, Алоизас. Не умеешь и не научишься! — Глаза поблескивали презрением, в ухмылке зияла щербина, будто вот-вот укусит его, чтобы навсегда остался на лице честного провинциала след ограниченности и трусости.
Алоизас выскочил из подворотни, на ходу прыгнул в громыхающий мимо трамвай.
— Хотел оставить меня там? — Тяжело дыша, она вцепилась в его плечо, пустой вагон швырял ее из стороны в сторону.
Алоизас промолчал — ощущал с ее стороны нажим, против которого в Вильнюсе встал бы на дыбы. Краденого никогда не возьмет, но топтался же в подворотне, дышал затхлым воздухом. Все в нем кипело, был гнусен самому себе, будто совестливый пьяница, тонущий в болоте алкоголя. Нажим, возмутивший его, вызывал тошноту, но вместе с тем был сладок, словно разрываешь ногтями зудящую кожу.
— Я — пустышка, я — гадкая, можешь не говорить. Но ты же — благородный рыцарь! Прощаешь меня, рыцарь?
Рыцарь, что поделаешь, простил. И в ту ночь в общежитии испытал экстаз, на который уже не надеялся. Чувствуя себя виноватой, Р. поспешила раскрыть незамутненные родники своего существа, подняться над разногласиями и неурядицами, над подстерегающей и благородных, и бесчестных грязью.
Уезжая, Алоизас сунул под книгу несколько сторублевок. Похоже, что покупаю любовь, невесело думал он, откинувшись в кресле самолета, что плачу за ласки. Беспощадные предположения наталкивались на его непоколебимые принципы и серьезные намерения, однако мучили так, будто опытный палач сдирал кожу со лба. От страдания не могли избавить ни холодная рассудочность, ни самодисциплина — только она, Р., то веселая, милая, то угрюмая, капризная. Не так-то легко ее навещать, а писем не пишет, да и не поверил бы ни одному написанному ею слову. Огромное письмо было распахнуто у него над головой, заслоняя небо, с того, первого дня ее отъезда.
…На этот раз буряточка щебетала, не закрывая рта. Так и есть — прекрасные зубки, удивлялся Алоизас, один к одному, будто минуту назад мелом начищены. Наверно, в соседстве с ней Р. чаще, чем следует, огорчается из-за своей щербатины. Девушка старалась занять гостя, — явившись в Москву без предупреждения, не застал Р. дома; хотя он всячески отказывался, кинулась угощать его тибетским чаем, радушно поблескивая щелочками глаз и белейшими зубками. Сама искала в горах травки, разбираться в которых научил дядя, бывший буддийский монах. Старенький лама владел монгольской скорописью, не уступающей европейской стенографии! Показать? И девушка мигом начертала несколько столбиков сверху вниз. Часы тикали все быстрее шагов Р. не было слышно, и бурятка не знала, как удержать гостя. Сейчас покажет цветные слайды! Из соседней комнаты притащила проектор, повесила на стену простыню. Горные ущелья, развалины монастыря, невиданные животные с длинной шерстью. Интересно, красочно, но сквозь странные экзотические виды все время проглядывала Р., ее обманчивая улыбка.
— Еще минутку — и прибежит! — Девушка умоляюще сложила ручки на груди, когда он щелкнул было замком портфеля. Трамваи уже не гремели. Можно было подумать, что они обе сговорились.
Р. шмыгнула в дверь около полуночи — туфли в руках, на губах улыбка. Столкнулась с ним нос к носу. С пылающего лица тут же сошло оживление.
— Ты? Не ждала. — Запах алкоголя забил аромат тибетского чая.
— Вижу. — Алоизас удержался, едва не закатил пощечину.
— Ревизия собственности?
Сразу протрезвев, Р. овладела собою, поинтересовалась, ужинал ли он. Под радостное кивание бурятки — да, о да! — принялась рассказывать, что впуталась в неприятную историю. Переходя улицу Горького, случайно стала свидетельницей аварии. Под колесами автобуса погибла женщина — побежала через улицу на красный свет. Предполагается самоубийство. Ее потрясли это событие и допрос. Возвращаясь из милиции, зашла в ресторан на Белорусском вокзале и выдула стакан вина.
— Это тебе не Вильнюс, тут большой город, — сказала Р., и сильнее, чем томительное ожидание, чем появление в полночь, ошеломило его такое легкое отречение от их общего прошлого. Ведь Вильнюс — это исхоженные ими улочки старого города, где они перекидывались английскими фразами, их мечты и надежды.
Бурятка собралась было куда-то уходить со своей подушкой, Алоизас запротестовал. Улегся на полу, возле порога, чувствуя, как кто-то тупым ножом скоблит лицо, грудь. Заискивающий, виноватый шепоток Р. не гасил боли. Он не отвечал. Скоро услыхал ее сонное посапывание. От выпитого Р. дышала неспокойно, присвистывая, она не проснулась, когда он, нащупав туфли, выскользнул в коридор. На деревянной, неуютно скрипящей лестнице его догнала бурятка:
— Что ей передать? Не уходите так, ничего не сказав. Это страшно — все равно что убить человека.
— Передайте… передайте… — Ему стало жалко хорошую девушку. — Ноги моей тут больше не будет, если она немедленно не приедет… в Вильнюс.
И убежал.
Угроза ли подействовала или Р. бросилась вслед за ним, гонимая оскорбленным чувством, но только она вскоре приехала. Уже за одно это Алоизас готов был многое простить ей, закрыв глаза на то, что изменяет собственному credo — никому не уступать. Однако в Вильнюсе дела у них пошли не лучше, чем в Москве. Свидание омрачала горечь предыдущих встреч, особенно последней. Оба были полны той тревожной московской полночью и, вновь сойдясь вместе, не докопались до ее подоплеки, боясь еще больше запутаться. Даже если бы Р. и очень хотела, все равно была бы уже неспособна приобщиться к жизни, от которой отвыкла, слиться с воспоминаниями, которые трогали, но уже не согревали. В парках подросли кусты и деревья, поднялись кварталы многоэтажных домов, а улочки старого города захлестывала новая волна молодежи. Не взвихривался воздух вокруг светлой головки Р., не шептались встречные при ее появлении. На площади перед замком их обогнала прыткая пара шоколадного цвета, мужчина и женщина. Вот кого рассматривали во все глаза! Старик в соломенной шляпе, потная молодая толстуха с двумя огромными сумками и ватага детишек устремились за ними, не скрывая своего восторга.
— Деревня, большая деревня, — услышал Алоизас шепот. — Живут на краю света. Негров не видели! Do you understand me?
— I understood everything you said[9]. — Алоизас ответил бы злее — не хотел раздражать и так уже рассерженную.
Они слонялись по городу в поисках того, чего уже не было, — скорее всего не было их самих, прежних. Несколько по привычке произнесенных английских фраз лишь подчеркнули отчуждение Р. Как бы невзначай заговорила она о возвращении в Москву. Хочешь не хочешь, но ступни твои прикипели к чужому, пусть и временному месту, становится важным реферат коллеги-бурятки, тоскуешь по ворчанию тети Маши.
— Не осчастливишь ли своим визитом Гертруду?
Алоизасу нужна была опора; он, как и предполагал, нашел ее под крышей сестры. Благосклонность Гертруды взломала лед, намерзший меж двумя берегами — вчерашним и сегодняшним. Час-другой Р. принадлежала старому городу, его медленному образу жизни. Аспирантку известного московского института Гертруда приняла еще лучше, чем студентку-выпускницу, и радовалась ей. Они по-приятельски беседовали, внезапно сблизившись, не замечая его хмурого лица. Несколько раз гостью одарили теплой улыбкой, одобрили ее внешний вид. Под согласные кивки сестры та разбирала плюсы и минусы московской жизни. Аналитические способности, самостоятельность и смелость Гертруда ценила выше, чем эмоциональность.
