— У девушки не ветер в голове, — сдержанно похвалила Гертруда и больше о ней не заикалась.
Фикус не укрыл влюбленных от посторонних глаз. Роман перспективного преподавателя и красавицы студентки стал достоянием гласности. Гертруда, вовремя предупрежденная, бросилась собирать сведения. В те времена она и сама стала взбираться по лестнице карьеры, больше не подрабатывала техническими переводами с немецкого. Корреспондент учительской газеты откопал кое-что об Игнасе Губертавичюсе: тяжело больной учитель ценой собственной жизни спасал преследуемых фашистами советских граждан. Как часто бывает в подобных случаях, один преследуемый превратился в преследуемых. Гертруду вызвал министр, до тех пор не обращавший на нее внимания. Понравились ее здравомыслие, скромность — такие заслуги, а ни разу не похвасталась! — и из кабинета Гертруда ушла с приказом о повышении в должности. Когда умер один из старших работников министерства, ее снова повысили. В жизни Гертруды наступил новый период, не изменивший ее характера, но расширивший кругозор. Ее планы стали походить на разыгрываемые в уме шахматные партии. Отец восхитительной Р. как-никак был заместителем председателя исполкома в одном из живописных районов, который славился своими озерами и лесами. Это и само по себе неплохо. Еще лучше то, что родство, пусть и далекое, связывало этого зампреда с одним из больших столичных начальников. Такая вещь, если думать о будущем, могла пойти Алоизасу на пользу.
Случайно нащупанная ниточка родства не играла решающей роли в благосклонности Гертруды к Р. Будущее Алоизаса, его счастье не должны были зависеть от родственных симпатий и антипатий. Если Гертруда и надеялась на поддержку, то не слишком. Ведь не изводила бы Р. себя, мотаясь по клубам, будь у нее прочный тыл. Она прокладывала себе путь собственными способностями, своей энергией, образованием. Не собиралась штурмовать особыми открытиями крепость науки, но специалистом высокого класса безусловно будет — в этом никто не сомневался. Копошившаяся под твердокаменным, пусть и сильно усовершенствованным лбом Гертруды корыстная мыслишка не мешала ей широко смотреть на мир. Каждый человек — творец своего счастья, тем более — отмеченный судьбой, родившийся в рубашке.
Алоизас ни о каких планах и знать не знал. Благосклонность Гертруды к Р. смущала и тревожила его. Он так и не успел выяснить, чем Р. покорила сестру, поскольку в это время на него обрушилась куда более важная забота. Далекий и почти нереальный полет Р. в Москву приблизился, резал тупым ножом. Причиняли боль мысли Р., бойко порхавшие по широким просторам. Не способные сосредоточиться глаза, которые, разминувшись с его глазами, рвутся в завтрашний день, имеющий мало общего с тихими прогулками вдвоем. Причиняло боль бессилие — не повернешь к себе, не зачерпнешь всей голубизны глаз, чтобы не доставалась каждому встречному-поперечному. Он чувствовал, что унижается — не перед ней — перед самим собою! — когда не может думать ни о чем, кроме ее глаз, ее слов, ее щербинки, которая ему милее, чем прежде, хотя Р. уже ненавидит ее. Как она появится в знаменитом на весь мир учебном заведении с такими зубами?
Горячка сборов и перемен поубавила сияние Р., она стала грубее, нервнее, на шее то и дело выступали розовые пятна. Спешила исчезнуть еще до отъезда и все крепче, безнадежнее жалась к его плечу при встречах и расставаниях. Алоизас физически ощущал ее отдаление и в то же время — раздражающую свою беспомощность, от которой ему хотелось избавиться, насильно оторвав Р. от себя, прежде чем она сама оторвется. Словно стоя на берегу горной реки, он ощущал ее неудержимо несущимся потоком, истосковавшимся по воле. Замутить бы эту реку, столкнуть в бегущую воду кусок берега! Решимость сорвать тонкую, наброшенную на ее истинные намерения вуаль росла в душе Алоизаса с каждой ее попыткой превратить в шутку его немые опасения, не свойственной ей скороговоркой засыпать тяжелые, как железобетонные блоки, падающие и давящие паузы. И все-таки Р. опередила его, это произошло в безумный день, когда был куплен билет на самолет — на кафедре уже несколько дней как отпенилось прощальное шампанское — и они обессиленные приплелись к ней на квартиру.
— Сейчас я спроворю ужин. — Сбросив усталость вместе с промокшей курточкой, Р. ожила, кинулась готовить, а ему почудилось, что это сцена из будущего, которому не суждено осуществиться. Мы как муж с женой: мужчина зверски устал, женщина варит пищу, но такого не будет, это обман. Он больше не мог думать о будущем, уставился на большую розовую раковину, стоявшую на этажерке. Господи, откуда здесь эта чистота?
— На что засмотрелся? — Р. проследила его взгляд и усмехнулась. — Мой талисман. Всюду с собой таскаю. Заплатила двести пятьдесят рублей. Послушай, как она шумит. Мы меняемся, голос раковины — никогда. Что ни говори, постоянство, а?
И вот на столе ужин — чай, жареные сосиски, грузинское вино, вместо букета цветов — раковина, есть на что смотреть, когда неловко скрещивать взгляды, чтобы не вырвались слова, о которых потом придется жалеть.
— Чего ковыряешь, не вкусно? — Р. первая не вынесла тишины, когда оба они цеплялись глазами за раковину. — Не удивляйся, Алоизас. То, что я сейчас скажу, прозвучит, может быть, бессовестно. Ты ведь рыцарь, раб ритуала и долга, к тому же по-литовски застенчив. Женщины легче перешагивают барьер обычаев и предрассудков. Они слабее, они и смелее.
Р. говорила внятно и медленно, давая ему время обдумать, но не возражать. Сценическая постановка голоса несколько нарушала печальную торжественность ее речи.
— Я — человек взрослый и догадываюсь, что значит три года аспирантуры — ужасающе огромный промежуток времени. За это долгое, невообразимо долгое время многое может случиться. Мы сами будем удивляться, не говоря уже о посторонних. — Р. подумала о Гертруде, прежде всего о Гертруде. — Одна только раковина останется, какой была, разве что хозяина сменит. Согласен?
— Да, — глухо подтвердил Алоизас. Он сказал бы то же самое, только другими словами. У нее речь лилась свободно, ему бы пришлось рушить неодолимые преграды.
— Жизнь меня не баловала. — Ее глаза смотрели прямо, и губы, и щербинка, она гордилась своей откровенностью. — Я мало рассказывала тебе о своей семье. Мать умерла, ты знаешь. Отец содержит другую, неофициальную семью, — может, тоже знаешь, может, не знаешь, если не сообщила всеведущая Гертруда. Как теперь говорят и как скоро буду выражаться я сама, будущий кандидат-социолог, во всех сферах, включая личную, необходимо внедрять социальное планирование. Я намерена планировать свою жизнь. Обеспечить себе будущее.
— Подожди, я… — Алоизас не поспел за поворотом ее мысли.
— Не пойми меня превратно, Алоизас. От тебя я ничего не требую. Неужели ты хотел бы, чтобы я была тебе обузой? Принять решение и осуществить его я должна сама.
— Мы могли бы… пожениться. — Алоизас сказал то, чего говорить не собирался, весь день тенью следуя за ней, он мысленно репетировал менее мучительный вариант расставания.
— Об этом я не говорю. И не скоро скажу. Я намерена связать не тебя — себя. Не буду чувствовать себя сильной без твоего плеча. Без постоянной духовной поддержки. Мне будет нелегко, и я хочу вдохнуть твою силу. Мои хозяева уехали навестить сына, он в армии. — Р. тайком, словно им следовало кого-то опасаться, глянула на дверь, и взгляд ее — занозой в живое тело — вонзился в него. — Эту ночь ты будешь спать здесь, Алоизас. Повторяю, никаких обязательств на тебя это не налагает. Если придется разочароваться или платить, и то и другое буду делать я. Я — слабее, за мной право первого хода.
Голос и категоричность ее слов раздражали его, однако такой сияющей — поднявшейся над собою, как бы парящей в воздухе и держащей в озаренной розовым светом руке раковину — он ее никогда не видел. Розово-голубая солнечная дымка.
— Нет, на такую жертву…
— Жертву? — Р. рассмеялась, чуть вульгарно, как будет казаться ему позже, много позже, когда он уже не сможет проверить свое тогдашнее впечатление. — Позволь мне увезти в дальние края крупицу счастья. Я хочу иметь то, чего никто у меня не отнимет. А тебе… тебе я оставлю эту раковину.
