От пахнувшего в глаза жара мутнеют отцовские очки. Ни улыбка, ни его умиление ничего не изменят. Они останутся чужими друг другу, как было суждено с самого начала. Шли и будут идти каждый своей дорогой.

— Прощай, цветочек! — Отец внезапно вспоминает, как называл ее маленькую. И шагает прочь, унося с собой запотевшие очки и образ маленькой, собирающей осенние листья девочки.

Лионгина смотрит вслед и чувствует, что часть ее, быть может лучшая, пошатываясь, уходит вместе с ним, чужим. О чем думает он, шагая? В другой раз спрошу, в другой…

Другого раза не будет. Его найдут через неделю — в ста километрах от города, среди большого болота, с корзинкой клюквы. За молоком так и не собрался — вспомнил, что Лигия любит клюквенный кисель.

Как уткнулся лицом в усыпанный красным кочкарник, так и не поднялся. Двое суток пролежал, неловко скрючившись, пока не стали над ним кружить птицы. Тогда его и нашли. Клюква была доставлена вместе с трупом как вещественное доказательство. Чего? Любви к матери? Всего, что было и не сплыло, а только отлетело в недосягаемые дали?

Лионгина трудится, как робот, как несколько роботов, собранных вместе. Распахивает окна, грудью и руками выталкивает прочь ненавистный запах, складывает продукты в холодильник, испорченные швыряет в помойное ведро, распутывает узел проводов от электроприборов, пылесосит, моет, стирает, греет воду. Потом, напрягшись, переваливает на бок огромное, как гора, тело матери, обмывает и растирает спиртом на перестеленном чистом белье — грязное, затолкав в наволочку, отнесет в прачечную, — расчесывает слипшиеся волосы, брызгает одеколоном, а на столик, как горящую свечу, водружает желтую кудрявую хризантему. Изо всех сил воюет с запахом болезни, одиночества и агонии, который уменьшается, но не желает убираться прочь, как пристыженная собачонка, а таится то под кроватью, то в щели между тумбочкой и газовой плитой, а скорее всего, грустно думает Лионгина, этот запах въелся в меня, в мои нетерпеливые, норовящие скорее сбежать руки, — что, если уже третья лекция началась, а вдруг Алоизас снова занялся своими дурацкими клеточками? — и, возможно, я выдумываю запах, как мать — гадящих мышей, и заранее помогаю своей совести, которая начнет грызть, как только я удеру со вздохом облегчения.

Нырнувшую уже было в дверь Лионгину удерживает не то псалом, не то какая-то песенка. Бубнит ее монотонный, притворно веселый голос больной. Обмытая, словно сбросившая с себя вместе с грязью кучу лет, мать напевает, и не как-нибудь, а по-русски:

Песенка, привезенная отцом из России. Мать и вправду любила его, хотя и искалечила ему жизнь? И продолжает любить, когда его уже нет?

Восхитительная Р… Лет восемь-девять назад Алоизасу и не снилось, что он будет произносить ее имя равнодушно и презрительно, собираясь de jure соединиться узами Гименея с другой. В этой другой жизнь едва тлела, таилась, съежившись в глухих закоулках души, — она сама плутала в них, ища себя. Восхитительная Р. была ей полной противоположностью. Не выше Лионгины, она казалась высокой, — возможно, из-за бойкости и соломенной челки, которая весело моталась на ясном лбу. Блондинка, как и будущая ее соперница, Р. не только сама блистала, но и щедро излучала свет. От ее улыбающегося овального лица, от голубизны глаз становилось светлее всюду, где бы она ни появлялась. Тот, с кем она заговаривала, испытывал благодарность за внимание и провожал ее восхищенным взглядом, хотя многие сразу же понимали, что свечение предназначено не им. Тем более гордился Алоизас, выделенный из всех. Когда при встрече его шляпа описывала в воздухе дугу, глаза Р. не сверкали голубыми льдинками. Она умела улыбаться холодно и раняще, даже лучась, однако Алоизасу не приходилось съеживаться под этим слепящим светом. Для него синева ее глаз разливалась теплыми озерцами, пропахшими зреющими по берегам на солнце малинниками. Р. первая подхватила Алоизаса под руку. Правда, поначалу шаловливо, в любую минуту ее ладошка могла вспорхнуть и улететь вслед за лучиками глаз. Не улетела. И пока светлая челка билась у его плеча, Алоизас чувствовал себя добродушным и уступчивым, хотя именно этих качеств ему недоставало — Гертруда растила его как будущую славу рода, которой все обязаны приносить себя в жертву. Красивая головка рядом, легкий шелест обаяния и элегантности, заставляющей встречных оборачиваться, вселяют надежду, что все мечты мальчишки, выбившегося из тенет безвестности и судьбы, исполняются. Благосклонность Р., лестная сама по себе, сулила поджидающий за поворотом дороги или за перекрестком успех, не измеряемый ни деньгами, ни карьерой — чем-то более высоким и благородным.

Вот они вдвоем плывут по праздничной, нарядной, куда-то спешащей улице. Высокий, представительный мужчина в шляпе — кто он? Знающая себе цену гордая девушка с легкой походкой и правильными чертами лица — кто она?

— It’s splendid weather, isn’t it?

— I think we couldn’t wish for finer weather.

— You can never be sure of ther weather[4].

— О чем-нибудь другом, милый. С ума можно сойти! — Негромкий смех светловолосой слышен нескольким зевакам. Если не иностранцы, то, может, артисты? Уж не балерина ли? Нет, не артистка, изучает логику в университете, уделяя занятиям больше времени, чем может показаться со стороны. Английские реплики, кое-кому режущие слух, — не обезьянничание. Приближаются госэкзамены, и страшно оступиться на пороге, за которым открываются желанные просторы.

— You speak English with a slight accent.

— I find it difficult[5].

Не артистка, однако поет в октете, принимает участие во всех больших академических торжествах. Поэтому свет рампы сливается с ее личным сиянием. Многочисленные отсветы падают и на зачетку, где выстроились одни пятерки. Самые строгие преподаватели оттаивают в свете ясных глаз. Очарованные приятным альтом, они невольно вписывают очень хорошие, не всегда заслуженные оценки. И все же подавляющее их большинство Р. заработала честно. Была терпеливой, умела трудиться, если требовалось — во время экзаменационной сессии — целыми сутками. Труднее давался английский язык — из-за злополучной щербинки между зубами, затруднявшей произношение английского the, как она сама жаловалась. С помощью Алоизаса произношение Р. постепенно улучшалось, но была в том заслуга и ее самой — не стеснялась учиться и на запруженной людьми улице, и в интимной обстановке — tête-a-tête. Завоевать именную стипендию помогли Р. не только личное обаяние и работоспособность, но и живой ум, во все стремившийся внести ясность и гармонию. Она не была, как кое-кто полагал, доченькой обеспеченных родителей. Мать умерла от рака, когда Р. кончала школу, учились еще две сестры, и зарплаты отца, занимавшего не слишком высокий пост в глубинке, для поддержки трех девиц не хватало. Выкручивалась сама да еще умудрялась со вкусом одеваться. Ее туфельки, платья, шапочки отвечали новейшей моде — не менялись лишь челка на лбу, бодро и доверчиво смотрящая на мир голубизна глаз, а также улыбка, обнажающая щербинку. Алоизас вскоре понял: очень не любит Р. свою щербинку. Ему этот небольшой дефект — не дефект, скорее индивидуальная деталь — казался милым. Не может в человеке все до мелочей быть совершенным. Хотя в ту пору он очень высоко ставил свою личность, однако себя совершенством не считал и даже слегка опасался Р. из-за ее безупречной гармоничности. Так что милая щербинка не разрушала для него блистательного облика девушки, где воедино слились правильные черты лица, вкус и элегантность. Откуда она берет деньги на свои туалеты, Алоизас узнал неожиданно, так неожиданно, что едва не рухнул созданный им идеал.