— Все же последний раз предупреждаю, коллега. Если ваши факты… — Алоизас вспомнил свое почти забытое условие.
— Пока хоть в одном фактике буду сомневаться, акцию не начнем! — торжественно пообещал Н., и Алоизас снова испытал отвращение к этому словцу, отдающему чем-то страшным. — Если нарушу свое слово, у вас будет полное основание поздравить меня, разумеется, в обратном смысле.
Вскоре Н. принялся бомбить новостями, как всегда многозначительными и путаными. Встретился с тем-то и с тем-то, у того-то и этого получил признания, того и того уговорил публично свидетельствовать, а вот этот и тот в последнюю минуту отступили. Нити тянутся на периферию, а также в соседнюю республику, необходимо смотаться туда, пока не замели следов, — не одолжит ли коллега на дорожные расходы? Алоизас никогда не отказывал, если просили в долг, тем более неудобно было бы отказать соратнику. Приближается час икс, заявил Н., вернувшись из одной такой немало стоившей поездки, взрыв напрочь сметет тиранию Эугениюса Э. Никогда уже не быть ему ректором, как он мечтает, кресло проректора, словно катапульта, выбросит его в подзаборную крапиву. Измученный командировкой, Н. ничего больше не стал объяснять, сунул потную ладонь и исчез. Несколько недель стояла ничем не нарушаемая тишина, затягивавшая Алоизаса в топь догадок. Сожительница и секретарша Н. с волосами Магдалины божилась, что не знает истинного местопребывания своего повелителя. На смущенного Алоизаса она смотрела полными жалости глазами. Я его люблю, я рабыня, так и говорили ее влажные глаза, но вы-то во имя чего позволили завлечь себя в сети? В молчаливом страдании женщины таилось и некоторое оправдание его, Алоизаса, привязанности к Н. Когда терпение окончательно лопнуло — таинственный коллега, казалось, точно чувствовал критические моменты! — раздался телефонный звонок.
Была полночь. Заплетающийся, как у пьяного, голос Н. доносился издалека. Звонит с моря, его чуть не заманили в ловушку, кое-как вырвался и раскопал сокровище: дневник одной выпускницы института. Можно было подумать, что его преследуют пираты. За сокровище просят всего сотню, деньги надо вручить не позже чем послезавтра. Алоизас заартачился, Н. умолял, клялся, что это в последний раз. Алоизас чувствовал себя не соратником, а жертвой шантажа. Слишком затянулась таинственная деятельность Н., опутавшая с головы до ног и отдалившая от исходной цели — от протеста против несправедливости во имя нового, более осмысленного существования. Может, никакой деятельности и нет, может, раздувается огромный мыльный пузырь?
Однако вскоре действительно прогремел взрыв и встряхнул всех, да так крепко, что мысли о мыльном пузыре сразу же развеялись. Вновь по институту пронесся вихрь, снова нагрянули ревизоры. Уже не одна комиссия — несколько, волна за волной, ведь анонимное заявление, по словам очевидцев, весило килограмма полтора! Грохот открываемых сейфов и шкафов несся по городу, порождая всевозможные слухи. Кое-кто перестал раскланиваться с Эугениюсом Э. — главным образом из числа бывших подголосков проректора. Один преподаватель публично хвастал, что не подал ему руки, когда тот, остановившись, попросил прикурить, — спичку, мол, зажег, но руки не подал! Другой серьезно доказывал, что видел, как проректор, свернув, уносил под мышкой домой списанный после инвентаризации коврик. Истеричка-студентка, не получив какой-то там по счету академический отпуск, оплевала автомобиль проректора. Но проректор, поблескивая очками, демонстративно топтался вокруг своей сверкающей лаком «Волги», в то время как его трон трещал по всем швам. Мрачные, черные тучи не день и не два висели у него над головой, над щетками и щеточками, которыми он надраивал машину, и все-таки подтвердилась старинная литовская пословица: из большой тучи маленький дождь. Погремело, посверкало, во все стороны гнулись нестойкие деревца, пытаясь угадать, кто возьмет верх, когда небо очистится, а Эугениюс Э. как был проректором, так им и остался.
Что же все-таки выяснилось? А вот что…
Случается, пролезают в институт за взятки, однако бывает это редко, не как правило, вопреки тому, что утверждают авторы жалобы. Тем более не доказано, что взятки попадают к проректору. Коврик же — собственность Эугениюса Э., принес из дому, прикрывал пробитую при ремонте и не заделанную дыру в стене. Не поленились ревизоры поднять экзаменационную документацию за несколько лет, обнаружили, что, с одной стороны, были работы, удостоенные завышенных оценок, с другой — недооцененные, но такое бывает с незапамятных времен и зависит от темперамента, настроения, вкуса экзаменатора, даже от приступа радикулита. Ревизия выявила сотни недостатков, однако факты повального взяточничества не подтвердились. Часть фамилий, упоминаемых в жалобе, выдумана, часть принадлежит рассеявшимся по всей стране, неизвестно где живущим выпускникам. Кое-какая правда проглядывала в выводах ревизоров, но была она довольно дохленькой, не называла имен и, конечно, заговорить в полный голос не могла. Строгий выговор с занесением в личное дело — таким было решение.
Масштаб акции — отвратительное словцо, не правда ли? — десятки опрашиваемых комиссиями, отрываемых от работы людей — таскали и его свидетельствовать! — подавил Алоизаса. Среди сотрудников не прекращалась грызня, распространялись, как чума, недоверие друг к другу, подозрительность и зависть. Снова пришлось преодолевать в себе соблазн порадоваться несчастью другого, снова мучительно сомневаться, где проходит граница меж добром и злом. Н. же, напротив, восхищался переполохом, носился по институту, предрекая новые бури.
— Поздравляю! Поздравляю! Видите, коллега Алоизас? Заметались, как отравленные крысы! Извиваются, словно гадюки с вырванными жалами! Наступило и для мафии плохое времечко, вынуждены являться, давать объяснения, любезно улыбаться. Если не сегодня, добьем завтра!
Он наслаждался неурядицами, а коллектив стонал, будто застигнутый ураганом лес. Более того — Н. считал себя этим ураганом. Маленький, хилый, почти растоптанный человечек, а какую бурю вызвал! И еще божится, что-де не он автор той полуторакилограммовой жалобы. В самом деле, не его рукой писана, хотя, без сомнения, им вдохновлена, нашептана.
— Это лишь начало, милый Алоизас! Они у нас еще не так запляшут, когда придет время! — кипятился Н., его глазки вылезают из орбит, грозя своим сверканием поджечь все, что еще не горит. — Я этому Эугениюсу такую мину подложу… Не простую — атомную. Как и положено в наш термоядерный век!
Согласно плану Н., Алоизас должен был письменно засвидетельствовать, что отец Эугениюса сотрудничал в 1941 году с фашистами. Залив глаза водкой, торговал имуществом, награбленным у евреев и других расстрелянных оккупантами граждан. Основанием для такого обвинения было знаменитое досье Н., о котором проговорилась Алоизасу его Магдалина. В действительности — как помнится Алоизасу — отец Генюса пил от крайней нужды. Зимой в их избе замерзала вода, крысы карабкались по стенам и сваливались детям на головы — вот в какой нищете жили! В начале войны в соседнем с ними доме сбежавшего аптекаря поселился австрияк — военный инженер, строивший неподалеку склады. Негодная кровь текла в венах этого парня — он постоянно мерз. Мать Эугениюса стирала ему рубашки, отец рубил дрова, топил в доме печь — вот и все сотрудничество с фашистами. Австрияк, мешая немецкие слова с польскими, совал иногда женщине кусок мыла или коробочку мармелада.
— Я протестую… Это непорядочно… гадко… Решительно протестую… — прохрипел Алоизас севшим от волнения голосом, когда Н., весь светясь и дружески теребя его плечо, изложил детали своей «мины». Нет, никогда он не согласится, никогда не полезет в эту грязь, но как, даже высказав отвращение, устоять против душащего дыхания, против все еще завораживающей страсти фанатика?
Едва ли Н. легко выпустил бы его из своих когтей, если бы не Лионгина. Она нарушила обет молчания — никогда и словом не обмолвилась при посещении Н., будто ожидала своего часа. И вот этот час настал. Скривив в улыбке не скрывающие отвращения губы, она выложила на стол стопку бумаги.
