Я писал названия одно за другим и тут же зачеркивал их, в конце концов оставив два вышеприведенных. Понимая, что, если и дальше тянуть со сдачей рукописи, Мики наверняка рассердится, я в начале марта связался наконец с издательством и сообщил своему редактору, что только что закончил работу над большой книгой. С редактором — эта была женщина, ее звали К. — я имел дело последние два года, раньше у меня был другой редактор. В тот же день К. позвонила мне и сказала, что придет ко мне за рукописью завтра в 11 часов утра вместе с моим прежним редактором Т. Назавтра ровно в одиннадцать они были у меня.

Оба давно меня не видели и, похоже, были немало удивлены, обнаружив, что я совсем не одряхлел и прекрасно выгляжу. Я решил, что, прежде чем просить их принять рукопись в работу, я должен откровенно, не заботясь о том, поймут они меня или нет, рассказать о странностях, предшествовавших ее появлению, и о том, как создавался сам текст. Я даже подумал, что при нынешнем плачевном положении издательства такого рода рукописи следует для начала издавать за собственный счет, чтобы посмотреть, какая будет реакция. Откровенно изложив им все эти обстоятельства, я вдруг решил дать им послушать наставления живосущей Мики.

Все беседы с ней, начиная с третьей, я записывал на пленку. У меня накопилось около сорока кассет. Выбрав те, на которых были записаны более короткие беседы, я дал их послушать своим гостям. Оба слушали молча и очень внимательно. Глядя на их серьезные лица, я успокоился, поняв, что они вовсе не собираются надо мной насмехаться. Возможно, это было слишком самонадеянно с моей стороны.

Так или иначе они забрали рукопись и удалились, поблагодарив меня и сказав, что вопрос о ее издании будет решен в ближайшее время. Я проводил их до ворот и потом долго смотрел им вслед, ощущая необыкновенную легкость и наслаждаясь внезапно обретенной свободой: по прежнему опыту я знал, что даже если рукопись решат издавать, это будет не раньше осени…

Погода стояла прекрасная. Подняв глаза к небу, я вздохнул полной грудью и пошел обратно к дому. И тут вдруг услышал:

— Сэнсэй, вот радость-то…

Я оглянулся, но никого не увидел.

— Это я, сэнсэй, ваша дряхлая карга…

Как ни странно, голос доносился из кроны старой сливы, которая росла перед крыльцом.

— Вот радость-то. Вы наконец заметили меня, сэнсэй? До сих пор вы вроде бы считали меня глухонемой. Поздравляю вас с окончанием работы. Я терпела изо всех сил, не давая цветам распуститься прежде, чем вы сможете спокойно вздохнуть. Ах, как я рада! Мне так трудно было сдерживаться, я даже позволила нескольким цветкам расцвести, а тут вы и закончили работу. Видите, уже март, а мои бутоны почти еще не раскрыты.

И в самом деле… Пораженный, я вгляделся в сливу. Я и раньше разговаривал со своими деревьями, с магнолией, скажем, но к этой красной сливе никогда не обращался.

— Да-а… В этом году зима холодная, сливы цветут с запозданием, — наконец выговорил я.

— Сэнсэй, у таких, как я, тоже есть душа и есть чувства. Мы расцветаем, руководствуясь не только климатическими условиями. Помните, четыре года тому назад в начале февраля было так же холодно, как теперь, а я постаралась и к первому числу была уже в полном цвету… Ваша супруга вышла в сад и, подняв глаза к моим ветвям, безмолвно попрощалась со мной: «Какой чудесный аромат… Я счастлива, что увидела твои цветы, теперь я могу уйти со спокойной душой. Спасибо тебе, целых двадцать пять лет ты радовала меня цветами». Но я и тогда не поверила… Она всегда была такой бодрой… Однако прошло всего три дня, и во время обеда она ушла из мира тихо, словно уснула. В тот день я раскрыла все свои цветы и сумела достойно проводить ее. Если бы вы знали, как мне хотелось плакать… Да… А на следующее утро я услышала, как магнолия поет печальную песню, и мои цветы едва не осыпались от горя… Я хорошо помню эту песню:

Это было что-то вроде пятистишия-танка. А через несколько дней я обратилась к магнолии с такой песней:

Сэнсэй, ваше горе стало и нашим горем. Мы из кожи вон лезли, чтобы утешить вас, но вы не обращали на нас никакого внимания. Мы уже начали опасаться, что вы недолго протянете, а прошлой осенью вы вообще перестали выходить в сад. Мы сокрушались, думая, что теперь нам остается только одно — молить вашу супругу позаботиться о вас, но как-то в ноябре магнолии удалось — она ведь высокая — заглянуть в окно вашего кабинета, и она радостно сообщила, что вы сидите за столом и пишете. И потом она каждый день докладывала нам о том, как вы выглядите. Сегодня вы, кажется, завершили свою работу. Примите мои искренние поздравления. Виду вас сегодня вполне бодрый, не то что прежде… Да, ведь прошло уже четыре года, никакая скорбь не может длиться вечно. Ваша супруга, должно быть, тоже радуется, глядя на вас с того света…

Я стоял пораженный, молча вглядываясь в сливу, в старом стволе которой зияло дупло. На сердце у меня потеплело, я быстро пошел к дому, а слива сказала мне вдогонку:

— Сэнсэй, навестите и магнолию. Для нее это будет большой радостью, ведь она так беспокоилась за вас.

Я вошел в японскую гостиную, бывшую когда-то комнатой покойной жены, никого не стесняясь, опустился на пол и, раскинувшись, лег навзничь. Передо мной на стене висела фотография жены. «Вот я и закончил эту каторжную работу» — безмолвно обратился я к ней. И тут мне почему-то живо вспомнился день, когда перед крыльцом посадили старую сливу. Может, ее голос снова долетел до меня из сада?

Да, это было тоже в марте, двадцать девять лет тому назад. Строительство нового дома на пепелище мы смогли наконец начать только через двенадцать лет после окончания войны, и когда он был наполовину готов, к нам в Сэтагаю (мы жили тогда на улице Мисюку) явился наш старый садовник и попросил разрешения заняться садом. Садовника этого нанял еще тесть, когда двадцатью шестью годами раньше купил здесь землю и построил для нас с женой новый дом, и очень ему доверял. Но в тяжелые военные годы мы потеряли с ним связь, сад, превратившийся в пепелище, за десять лет пришел в полное запустение, все фонари были украдены, деревья сгорел и, только камелия с дубом каким-то образом выжили: их оставшиеся после вырубки корни пустили побеги, которые стали быстро тянуться к небу. В течение нескольких лет после пожара в разных уголках сада, радуя взоры прохожих, пышно цвели нарциссы и белые хаги, но однажды и их кто-то выкопал и унес.

Поскольку дом строился заново, следовало, конечно, заняться и садом, но моих средств едва хватало на строительство дома, на сад денег уже не оставалось. Признавшись садовнику в своей несостоятельности, я попросил его ограничиться малым — мне хотелось, чтобы по обе стороны дома, как некогда было задумано тестем, он снова посадил японские краснолистные дубы, что же касается остального, то я считал, что достаточно будет ухаживать за побегами, выпущенными корнями сгоревших деревьев.

Старый садовник обрадовался этому, как он полагал, последнему шансу поработать в саду.

— Еще повезло, — сказал он, — что камень наверху ведущей от главных ворот лестницы — монолит, да еще такой большой, что никому не удалось его вынести.

В мае того года, когда строительство закончилось и мы переехали в новый дом, рядом с ним, как и раньше, росли дубы и сад выглядел прекрасно.