Я был настроен столь беспечно, потому что и вправду чувствовал себя прекрасно, по саду гулял без палки, что касается книги, то я рассчитывал завершить работу над ней до конца года, ведь уже начата была пятая глава. Поэтому я не волновался, полагая, что и живосущая Родительница будет мною довольна.
Сразу после обеда я вышел в сад и, устроившись в шезлонге под лиственницей, приступил к очередному сеансу погружения в природу. Но мне никак не удавалось сосредоточиться, я все время невольно возвращался мыслями к названию новой книги, обдумывая, какой вариант предпочесть — «Замысел Бога» или «Милосердие Бога»…
Не знаю, сколько прошло времени, может быть, я неожиданно задремал, но вдруг очнулся, к великому своему удивлению услышав, что меня кто-то зовет по-французски.
— Дорогой мой друг, Кодзиро! Я так долго искал тебя, мне так хотелось с тобой поговорить! И вот наконец нашел. Какая радость! Сколько же лет мы не виделись? Ты постарел. Но я за тебя спокоен — ты стал прекрасным писателем и до сих пор вдохновенно творишь!
— Жак? Я тоже тебя искал. Но говори помедленнее, я плохо понимаю по-французски. И вообще, где ты? — спросил я и попытался привстать, но тело меня не слушалось.
— Где? Но разве ты не помнишь, что я тебе говорил тогда, у Скалы Чудес? Ты признал существование Бога, великой силы, приводящей в движение Вселенную — в последнее время ты называешь его Великим Богом-Родителем… Более того, после долгих колебаний ты наконец решил жить, повинуясь указаниям этого Бога. Просто замечательно! Ведь я часто говорил тебе там, в Отвиле, в нашем храме… Сила Великой Природы, уготовив тебе судьбу писателя, нарочно сделала так, чтобы ты заболел туберкулезом и попал в санаторий, поэтому ты должен набраться мужества и заняться литературой… Но ты пропускал мои слова мимо ушей и все только смеялся надо мной. «Улыбка Бога» — это первое произведение, которое ты написал, ведомый любовью Бога, Силы Великой Природы. И теперь я за тебя спокоен…
— Ах, Жак, как я рад тебя видеть! Но где ты пропадал столько лет?
— Разве я не здесь, с тобой? Разве ты меня не слышишь? Я тоже ждал нашей встречи. Ты ведь хотел поговорить со мной о своих произведениях, правда? Так что тебя смущает теперь?.. Тогда, в Отвиле, я рассказывал вам о полетах в космос, а Морис и Жан знай насмехались надо мной, называя фантазером… Но человек — замечательное творение. Люди занимались наукой, не жалели сил и вот высадились-таки на Луну. И Морис и Жан были прекрасными, бескорыстными друзьями. Я рад, что их жизнь сложилась удачно.
— И Морис и Жан так упорно тебя разыскивали. Где же ты был?
— Как тебе сказать… Впрочем, теперь-то ты, наверное, поймешь… Я в лоне Великого Бога, под защитой Его любви. Он направляет мои действия, а я усердно совершенствуюсь, дабы в будущем помогать Ему в сложном деле Спасения Мира.
— Значит… — произнес я, и тут вдруг мне удалось приподняться. Я хотел сказать: «Значит, ты умер?» — но не смог произнести ни слова. Внезапно голос, говорящий со мной по-французски, замолк, и сколько я ни вертел головой, Жака не увидел.
Я поднялся, но, разумеется, в саду никого не было. Значит, он действительно умер? Сердце громко стучало в груди, я вышел из-под лиственницы и сразу же направился к смотровой площадке.
Над головой простиралось чистое — ни облачка — небо. К этому небосводу, к этой зеленовато-голубой атмосфере воспаряют души умерших, превращаясь в сгустки энергии, воспаряют, чтобы их приняла к себе Сила Великой Природы. Да, это так. Вспоминая то, что Жак говорил мне тогда, в нашем храме перед Скалой Чудес, я, подняв глаза к небу, безмолвно звал: «Жак, Жак», по щекам моим струились слезы, но его не было нигде, в полуденном небе царил мертвый покой…
Неужели Жак все-таки умер? При этой мысли я как-то разом обессилел и почувствовал, что не в состоянии продолжать работу. Я сидел за письменным столом, но писать не мог, меня неотвязно преследовали воспоминания о днях, проведенных в Отвиле.
На следующее утро я, как обычно, уединился в кабинете, но работа не шла, в конце концов я решил выйти в сад и полежать в шезлонге под деревом, отдавшись целительным силам природы, — как знать, может, мне снова удастся услышать голос Жака.
Но как я ни старался вызвать его, Жак не появлялся. Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг у ворот раздался гудок автомобиля — большая редкость в наших местах, — и послышался голос почтальона.
Не успел я подняться, как появилась дочь с полученной почтой.
— Представляешь, как замечательно, из издательства сообщают, что они собираются выпустить книгу третьим изданием, — сказала она и протянула мне письма. Мой взгляд сразу выхватил из них одно с иностранной маркой.
Оно оказалось от Мориса. Взяв только его, я вернулся к шезлонгу и снова улегся. Поспешно вскрыв конверт, извлек из него письмо. Оно было написано по-французски, причем почти скорописью, знаки сливались, я разбирал их с трудом, а поскольку я был очень взволнован, меня это невольно раздосадовало…
Дорогой друг!
Невозможно поверить, что красивой, нежной мадам больше нет, что вот уже четыре года, как она покинула тебя! И все же тебе удалось не только превозмочь горе, вызванное этой утратой, но и обрести присутствие духа и в девяносто лет написать большую книгу! Право же, мое сердце с трудом вмещает печаль и радость, которые я испытал, прочитав твое письмо…
Когда дочь с мужем приезжала на каникулы навестить меня, я показал им твое письмо, желая разделить с ними свое горе и свою радость. Однако они, кажется, неправильно меня поняли, во всяком случае, они заявили, что возьмут на себя поиски Жака, тем более что у них сейчас каникулы.
Молодежь вообще народ деловой, зять, как-то связанный с журналистикой, в тот же день начал собирать предварительные сведения о Жаке, для чего задал мне кучу вопросов, в конце концов мне пришлось отыскать письма Жака, а также твои и Жана и показать ему… На следующий день зять заявил, что розыски лучше начать с того университета, который Жак закончил, для чего оба уехали в Париж… Через две с лишним недели они вернулись и вот что мне сообщили. О друг мой, прошу тебя, не отчаивайся!
Им удалось разыскать четырех оставшихся в живых сокурсников Жака по естественному факультету, они два или три раза встретились с этими людьми и задали им ряд вопросов, однако те явно попытались уклониться от ответа. Все четверо утверждали, что Жак был гением, что он был пацифистом, но о его жизни после войны никто ничего не знал. Один из них, правда, сказал, что Жак, кажется, собирался переселиться в Голландию, но удалось ли ему это или нет, неизвестно. На вопрос, не мог ли Жак эмигрировать в Америку или в Советский Союз, все четверо тоже ответили весьма уклончиво, в том духе, что, мол, они не исключают такой возможности, когда же зять попытался узнать о судьбе сочинений Жака, ему ответили, что в настоящее время их издание не планируется…
Дочь с мужем были близки к отчаянию, но тут услышали от одного из однокурсников Жака, что у него был задушевный друг, теолог Г., с которым они когда-то учились вместе в лицее. Мои разыскали этого теолога в каком-то санатории в Нормандии и поехали к нему. «Жак Шарман? — сказал Г. — К сожалению, в мае 1940 года он погиб в автокатастрофе». После чего он как-то занервничал, стал подробно рассказывать о своей юности, сетуя на то, что ему недостает такого собеседника, как Жак, который имел весьма своеобразный взгляд на религию и на Бога. В результате зятю так и не удалось расспросить его подробнее об обстоятельствах гибели Жака, а на вопрос, где его могила, Г. ответил, что, поскольку Жак не признавал могил, считая, что тело после смерти все равно превращается в землю, его останки кремировали и урну с пеплом погребли в могиле отца. Он рассказал им.
где они могут найти эту могилу, после чего дочь с мужем сразу же вернулись в Париж, пошли на кладбище Монпарнас, посетили могилу, в которой погребли прах Жака, и, окончательно удостоверившись в его смерти, вернулись ко мне. Еще зять печально добавил: «Все, с кем мы имели дело, в заключение вздыхали и говорили как-то загадочно… Мол, жаль, что из-за войны Жаку не удалось в полной мере реализоваться, для науки это большая потеря… То есть его гибель во время аварии остается под вопросом, но, к сожалению, теперь трудно пролить свет на все обстоятельства… Да, войны всегда оставляют после себя длинный страшный след, их ни в коем случае нельзя допускать…»
Зять дружит с учениками хорошо тебе известного профессора Бельсора, и, когда он был в Париже, кто-то из них рассказал ему о печальной судьбе их учителя. Да, кстати, он встречался и со стариком переплетчиком, которого ты тоже знаешь… Оказывается, профессор, всегда слывший традиционалистом и истинным патриотом, после войны был облыжно обвинен в сотрудничестве с нацистами и заклеймен предателем родины, ему до сих пор не вернули даже звания академика… А поскольку Жак был пацифистом, да еще и натурализованным французом, то даже если он погиб в результате какого-то страшного недоразумения, друзья скорее всего предпочтут об этом помалкивать. Да, война — это действительно ужасно, отвратительно.
Ах, мой дорогой друг, все же мы не должны скорбеть
о Жаке. Ведь скоро мы и сами воспарим к небесной лазури, к атмосфере, в которую он так верил, и встретимся с ним…
Я тоже очень ослаб и каждый день радуюсь только одному — что еще жив. В последнее время я стал тайком задумываться о том, что смерть является спасением для наделенного плотью человека. Желаю тебе тихой старости, а мадам пусть покоится с миром… Да, кстати, Жан, кажется, по-прежнему в Мехико, но я стараюсь не огорчать его печальными вестями…
Твой отвильский друг Морис.
