Раздумья Тутера нарушил звон, доносившийся из церкви на горушке, окруженной пока еще голой, но уже по-весеннему красноватой рощицей.

— Мирта была хорошая девка, — подал голос Фридис Фигол. — Крепкой кости, работы не боялась, ну и остальное, как говорится, все при нет. Не встрянь Янка с хутора Леясблусас… Да, видать, нет худа без добра: моя старушка еще хозяйничает, а Мирту вот на кладбище везем.

Элга обернулась:

— Те открытки, что вы присылали, я в гроб положила. Она так пожелала.

— Значит, так прямо и наказала? — переспросил Фридис.

— Так и наказала.

У подножия кладбищенского холма Даумант с опаской посмотрел на размытую дорогу. Но председатель уверенно вел свою машину вперед, а где прошли «Жигули», там должен пройти и «Москвич», это Даумант хорошо знал.

Участники похорон промерзли, они переминались с ноги на ногу, ожидая конца церемонии, но директор школы для надгробной речи собрала в свой блокнотик почти все, что народ и его поэты сказали по поводу смерти человека, и теперь хотела все это изложить присутствующим. Когда оркестр наконец выдохнул последний звук и все подались с кладбища, солнце уже садилось, и мороз сковал грязь в комья.

Вернувшись в дом, где жила покойная, люди сели за стол, освещенный свечами, и принялись есть и пить, как и полагается на добрых поминках. Через час уже говорили все разом, не дожидаясь, когда кончит тот, кто начал первым.

— Что ты ерзаешь, будто у тебя гвоздь под задницей? — Фридис Фигол толкнул Дауманта локтем в бок.

Да, если он думает это сделать, то надо сейчас, и ни минутой позже. Даумант вилкой постучал по краю стакана, поднялся и сказал:

— Я хотел бы в память о моей дорогой соседушке спеть песню.

Он откашлялся и начал:

— Тс! Тс! — за другим концом стола кто-то утихомиривал говорящих. Но захмелевших мужчин не так-то легко было унять, скоро они уже опять гомонили вовсю.

Поздновато, поздновато я собрался, досадовал Даумант. Дойдя до слов «голос матери стихает», он замолк, не допев последнего куплета, — на том конце стола было чересчур шумно. Отзвучала последняя нота, и в комнате на мгновение воцарилась полная тишина: во время песни-то было не разобрать, кто гомонит, а теперь каждый на виду.

Кое-кто из женщин утирал платком глаза, мужчины вновь наполнили рюмки.

— Тебе надо было в консерватории учиться, — чокнувшись с Даумантом, сказал Мартынь.

— Да! — откликнулся Даумант и стукнул рюмкой по столу, будто припечатав сказанное. — Как-то один известный оперный певец сказал, что у меня правильно поставленный голос, хотя я только сам его и ставил. У меня звучит вот тут, — он постучал по лбу, — а у прочих дилетантов, сказал он мне, резонирует прямая кишка.

Мартынь было прыснул, да спохватился, что находится на похоронах, и заставил себя сделать серьезное лицо.

Фридис Фигол, который слушал Дауманта, подставив одно ухо, с серьезным видом покачивал головой: такая оценка кое-чего стоит!

— Так что ж ты не пошел в консерваторию? — спросил Мартынь.

— Эх, ума не хватило! — Даумант стукнул кулаком по столу. — Закончил седьмой класс — и в ремеслуху. Мне техника нравилась. Мать с отцом не против, мол, настоящее дело знать буду. А теперь? Кто я есть и кем бы мог быть! — Даумант засморкался.

— Ну, ну! — Мартынь похлопал его по плечу. — Пока не слышно, чтобы Фишеру[6] или Зариню[7] за хорошее пение машину подарили.

— Все равно… Как подумаю, внутри будто крыса грызет.

— Выпьем, чтоб она утонула! — Мартынь вновь наполнил рюмки. Выпив, он извинился и поднялся из-за стола.

В комнате тети по-прежнему пахло камфарой, какими-то незнакомыми лекарствами и старой плотью. Этот запах, наверное, и побелкой не вытравишь отсюда, подумал Мартынь, ну и бог с ним, тут никто жить не будет, помещений в доме хватает.

Комната была погружена в сумерки. Вещи, много лет назад разложенные по местам, будто срослись с ней. Казалось, комод и шкаф, кровать и стол, привыкшие к старческим рукам, от более сильного прикосновения просто рассыплются в прах. Что уж такое тетя тут хранила, что никто без приглашения не смел зайти? Деньги у нее на сберкнижке, золота, серебра, надо полагать, у нее не было, иначе, составляя завещание, как-нибудь упомянула бы и об этом.

Мартынь посмотрел, не видно ли где тетиного ридикюля. На комоде не было. Там находились запыленная раковина, ряд слоников, словно одеялами, покрытых пылью, довоенная баночка из-под крема «Nivea», под вязаной салфеткой — альбом в плюшевых обложках, с когда-то позолоченными краями. И, конечно, множество пузырьков и коробочек с медикаментами.

Наверное, за всю свою жизнь тетя не выпила столько лекарств, сколько за последние полтора года, когда Олита с их помощью завоевывала любовь старой женщины. Тут были и нетронутые, и наполовину опорожненные. Даже пустой пузырек тетя не решалась выбросить — вещь все-таки, как знать, может, когда пригодится… Да, к старости человек обрастает вещами, как трухлявый пень бородавками, вздохнул Мартынь Тутер.

Сумку он не нашел ни на столе, ни на кровати, ни за печью. Мартынь подергал дверцы шкафа, они оказались запертыми, а ключи, Тутер вспомнил, ключи от всех шкафов и шкафчиков, нанизанные на кольцо, тетя хранила под фартуком пришпиленными к поясу юбки. Интересно, где эта юбка, правда, не хотелось бы к ней прикасаться, химчистку тетя не признавала, да и за стиркой юбки он ее ни разу не видел. К счастью, шепперных замков в прежние времена не делали, поэтому шкаф легко удалось открыть перочинным ножом. Мартынь нагнулся, чтобы пошарить по дну шкафа, рука нащупала бутылку…

— Молодой хозяин наследство проверяет, не так ли?

Тутер вздрогнул. В дверях стояла Олита. И сюда добралась со своими издевками! Влезла же, когда в ней меньше всего нуждались. Мартыню тоже захотелось ответить резкостью, но он сдержался и спросил:

— Ты не знаешь, куда подевалась тетина сумка?

— Что это ты в нее положил?

— Тебе какое дело?

— Тогда какое твое дело, где она!

— Мне нужны ключи от машины.

— По какому праву? Машина теперь принадлежит мне.

— Этот номер не пройдет! Что ты подхалимка, лицемерка — давно было известно, а ты, оказывается, еще и аферистка! — Мартынь нащупал во внутреннем кармане пиджака завещание, вытащил его, развернул и сунул Олите под нос.

— Читать умеешь? Так на вот! Порадуйся! Куда бы ты ни засовывала ключи, все равно найду. Потому что все здесь принадлежит мне, мне, ты!

Олита на миг смутилась, но, всмотревшись в документ, усмехнулась:

— Этот клочок бумаги ты можешь оставить при себе, а машина моя.

— Ты что, бредишь? — Мартынь стукнул кулаком по столу. Старый стол застонал, покачнулся.

Женщина что-то прошипела и выскочила из комнаты. Она возвратилась со своей сумочкой, вытащила из нее завещание и положила на стол. Мартынь протянул руку.

— Не тронь! — крикнула Олита. — Глазами смотри!

— Пошла ты… — Мужчина схватился за листок.

Олита, оберегая, хлопнула по нему обеими ладонями. Бумага не выдержала и разорвалась.

Оба наследника отступили: как же теперь?

Первым опомнился Мартынь, когда-то он слышал, что порванные документы теряют силу, поэтому он уже совершенно спокойно сложил обе половинки, чтобы убедиться, правду ли говорит Олита. Вдруг в голову стукнуло: но ведь у нотариуса остается второй экземпляр. Мартынь почувствовал, как по спине от шеи до копчика пробежали мурашки. Потом он усмехнулся и сказал:

— Напрасно старалась! Ласме — это все равно что мне. А вот тебе-то не придется покататься.

— Не рано ли закукарекал? — ехидно усмехнулась Олита. — У нее эта дурь уже прошла. В каникулы приезжала с молодым доктором — картинка, не мужчина. Он меня и покатает.