— Может быть, все же приляжешь? (Отец не ответил.) Иначе я позову врача! Позвоню в «Скорую помощь»!

— Катись ты со своими врачами! Опять неудачно влюбился? Или все из-за милиции переживаешь? Сегодня мне позвонили, что завтра твое дело передают в хорошие руки. Не вешай голову!

Юрис сидел на отцовском диванчике с таким видом, будто по нему только что проехал каток для асфальта.

— Любви больше нет, есть только родственные связи. Ничего возвышенного и благородного больше нет! — чуть не выкрикнул Юрис, но отец выслушал его спокойно и даже с улыбкой.

— Ого-го! Ты хочешь, чтобы я сказал тебе что-нибудь успокаивающее. Ну уж нет. Не будь ты мой сын, может быть, я и сказал бы что-нибудь. Только мой опыт вряд ли тебе подойдет. Решительно не подойдет. Ты действительно думаешь, что я постоянно пью молоко и лекарства только потому, что у меня худо с желудком? Но что будет, если я хоть один день буду здоров? Я даже своих хоккеистов вряд ли заставлю работать до седьмого пота. Они, вроде тебя, жаждут мыслить и соображать. Так же повсюду усматривают существенные проблемы — то есть неспособность сделать что-то толково. А если я тяжело болен и все же ни на шаг не отхожу от них, это уже образец героизма. Достойный подражания. Как же иначе еще подвигнуть на что-то высшее, на героические победы? (В дверь постучали, и стук этот вызвал восторг у отца.) Вот, вот, они уже стучат. (Он растянулся на диванчике, изнемогая от болезни.) Кто-то же должен приносить себя в жертву, чтобы добиться нужного, чтобы потом газеты писали, что они герои… (В дверь по-прежнему стучали. Уже неотступно.) Войдите!

Отец умирающим голосом разрешил войти, выпил лекарство и распростерся — сама беспомощность.

— Входите! — громко крикнул Юрис, и в открытой двери возник младший лейтенант.

Он внимательно осмотрел обоих Страуме, как отца, так и сына. Потом победно засвистел танго, сулящее только счастье, только блаженство, только победу, на зависть радостное, восхитительно идиотское танго.

Белая «Волга» резко затормозила на том самом месте, где когда-то стоял белоснежный «хорьх».

Майор Григалис взглянул на часы. И младший лейтенант взглянул на часы.

По шоссе к ним шел какой-то человек. В правой руке у него покачивался портфель. Это был тот самый человек, который ранним утром, насвистывая танго, появился дома.

Милиционеры проследили, как он прошел мимо машины, свернул с дороги, ушел по тропинке через поле к железнодорожной станции.

Юрис вопросительно взглянул на своих спутников, и младший лейтенант не выдержал, развернул сверток, который все время держал, словно какую-то драгоценность, на коленях, и извлек оттуда туфли.

— Даже и не знает, что завтра вновь увидит свои туфли.

— Это туфли Янки Коцыня! — уставился Юрис. — Я сам их выловил из воды!

— Если бы кто-то из вас, молодые люди, был главным дирижером семи женских сводных хоров в разных концах республики, вы бы тоже не могли припомнить, где остались ваши туфли, — с достоинством произнес майор.

Они вылезли из машины, захлопнули дверцу, оставив сидеть шофера, и медленно пошли к недалекому домику на краю шоссе, к тому самому домику, в окно которого выпрыгнул Янка Коцынь, где он впервые услышал предвещающее роковое счастье и гнусное несчастье танго.

Майор позвонил, и спустя минуту дверь открылась. Дверь открыла хорошенькая и молодая женщина.

— Здравствуйте! Вот мы и прибыли. Доставили ваши туфли.

— Здравствуйте, здравствуйте. Проходите! На этот раз вас трое? — женщина держалась очень приветливо, говорила она певучим грудным голосом.

Гостей провели в подобие гостиной, где все сияло чистотой, на окнах шторы, в вазах цветы, каждая мелочь говорила о хозяйственности, вкусе и чувстве красоты.

— Поджидая вас, я испекла пирожки.

— Вот это уж лишнее.

Домашняя атмосфера, хорошенькая хозяйка превратили майора в галантного кавалера, его почти стокилограммовая фигура обрела вдруг гибкость, он нежно и приветливо улыбался, чувствовал себя как дома. Такой добродушный дядюшка, который навестил давно не виданных родственников.

— Просто неудобно вас обременять. — Младший лейтенант пытался вторить манерам своего прямого начальника.

— Ой! Я же забыла положить вилки и ножи! — вдруг всполошилась женщина и побежала на кухню, но младший лейтенант остановил ее:

— Не трудитесь напрасно. Нож у нас есть свой.

Он достал из кармана нож Юриса, заставил выскочить блестящий клинок и полюбовался выложенной цветными стеклышками рукояткой.

— А я-то его все время искал! — удивился Юрис.

— Неужели? Я нашел его на одном острове посреди реки. Он лежал в траве. Только с помощью миноискателя, — младший лейтенант даже не хвастал, просто в присущей отличникам манере отвечал заданный урок. Что из того, что его никто не любит? А он взял и сделал.

— Орел. А с виду и не скажешь, — похвалил своего товарища майор и нетерпеливо взглянул на часы.

И младший лейтенант нетерпеливо взглянул на часы, и оба выглянули в окно.

И все остальные стали смотреть в окно.

В огороде возле птичьего пугала стоял Янка. Одет он был в заграничные джинсы и яркую рубашку. Он старательно обряжал птичье пугало: надел котелок, штаны и фрак.

— Вот видите, как все благополучно кончилось, — майор ликовал, как мальчишка. — А вы так волновались. И папаша ваш волновался. И все так благополучно разрешилось. Стоило ли так страшно переживать? Ну, не стоило же!

Янка Коцынь уже подошел к домику и открыл окно:

— А, они уже здесь! И даже господин капитан яхты! Сколько лет, сколько зим. Что ты все это время поделывал?

Пугало стояло в огороде вполне прилично облаченное и, как положено пугалам, чистенько трепыхалось на ветру.

Все чувствовали такое облегчение, все были так счастливы, словно уносимые в божественном танго. Не было уже ни боли, ни подозрений, ни сладости, танго всех унесло на сотню километров от земли, и на землю уже никто не хотел вернуться.

По изумительно белой и поэтической березовой роще шли Янка и Юрис. Оба в черных костюмах, оба при темных галстуках, волосы тщательно причесанные.

Кое-где стволы были обвязаны лиловыми креповыми бумажными ленточками. Янка срывал их с берез и наматывал на палец.

— А мне все же кажется, что ты не вполне в уме, — не успокаивался Юрис.

— Вполне возможно, — согласился Янка.

— Ты только подумай, сколько людей все эти дни занимались тобой. Пока эти туфли нашли своего настоящего хозяина. Сам майор Григалис вел следствие. Вертолеты, спасательные суда и даже…

Янка знай себе срывал с деревьев бумажные ленты.

— А я просил об этом? Почему каждый не может жить, как он хочет? И что я такого дурного сделал? Пока ты с таким шиком танцевал танго, мне все надоело. Сколько можно заниматься собой и своими болячками! Надоест же. А раз надоело, поди и вешайся, потому что жить, когда все надоело, никакого смысла нет. И вот пока ты танцевал, мне вся эта компания так обрыдла, что осталось только научиться плавать. Ты же сам велел. И что ты думаешь, доплыл до рыбачьего поселка, прямо туда, где живут жены рыбаков. Такого со мной еще не бывало. Ты же газеты читаешь, знаешь, как им тяжело, пока мужья по полгода в море болтаются! В газетах пишут, что и в том они нуждаются, и в этом, и в пятом-десятом. А я как раз единственный, кто практически что-то делает и может помочь во всех их бедах. Так что понимаешь, почему я так задержался.

Янка уже намотал на руку большущий клуб креповых лент, когда они вышли к строению в псевдонародном духе с крутой крышей и резными в псевдонародном духе балкончиками, где находилась финская баня, где было все, чтобы вновь зазвучало танго, единственное настоящее, единственное правильное танго.

И внутри финская баня была сооружена в псевдо-латышском стиле. Балки, подсвечники и конечно же камин. Чтобы впечатление было полностью как в этнографическом музее, в большом помещении под крышей, на чердаке, стоял хорошо видный гроб, который в старину хозяева запасали для себя загодя, а зимой хранили в нем яблоки. Разумеется, в финской бане этот гроб служил весьма своеобразным и даже удачным декоративным элементом.