– Что произошло с Эдмундом?

– С Эдмундом? Что ты хочешь сказать?

– Он ужасно изменился с тех пор, как я расстался с ним. Несомненно, случилось что-то такое, что выводит его из себя и по временам даже грозит лишить его рассудка. Вначале мне казалось, что я нашел причину, но теперь вижу, что глубоко ошибался. Что случилось, тетя?

Графиня не проронила ни единого звука. Она лучше всех видела страшную перемену в сыне, но не могла признаться в этом Освальду.

– Прости, что я должен задать тебе неприятный вопрос, – продолжал он, – но когда надо предотвратить смертельную опасность, не нужно бояться мелких неприятностей. Перед отъездом я передал твоему брату пакет, причем настойчиво предупреждал его, что он предназначается тебе одной, а Эдмунд ничего не должен знать о его содержании. Может быть, он все-таки…

Очевидное беспокойство и волнение обычно холодного и рассудительного племянника убедили графиню в существовании опасности, которую до этого она только предчувствовала.

– Почему Эдмунд поехал один? – со страхом спросила она вместо ответа. – Что означал тот поклон, который он послал мне? Ты знаешь это, Освальд?

– Я не знаю ничего, но после того, что произошло сегодня утром, опасаюсь всего. Эдмунд заключил безумно смелое пари, заявив, что в такую погоду поедет через крутой перевал Гиршберга. По его настойчивому приказанию в сани заложены бешеные рысаки, а кучер остался дома. Видишь, я должен знать правду. Эдмунду известно содержание того свертка?

Из уст графини вырвалось сдавленное «да». Одним этим словом она призналась во всем, всецело отдавая себя в руки племянника, но сейчас она не думала об этом. Речь шла о жизни и смерти сына; могла ли мать в такой момент думать о себе самой?

– Боже мой, тогда он задумал нечто ужасное! – воскликнул Освальд. – Теперь мне понятно все.

Графиня вскрикнула; она поняла смысл прощального привета сына.

– Мне надо ехать за ним, – решительно заявил Освальд, хватаясь за колокольчик. – Нельзя терять ни минуты.

– Я… я поеду с тобой, – прошептала графиня, намереваясь подойти к нему, но покачнулась и, если бы племянник не поддержал ее, могла упасть.

– Нельзя, тетя, ты не перенесешь этого. Кроме того, все сани заняты на охоте, а в коляске нельзя проехать из-за снега. Я верхом поеду за ним следом; это единственный выход! – торопливо произнес Освальд, а затем обернулся к вошедшему Эбергарду: – Прикажите оседлать Вихря! Только как можно скорее!.. Я поеду за графом.

Старый слуга бросился выполнять приказание. Он понял, что молодого барина хотели уберечь от опасности.

Освальд снова подошел к бледной и трепещущей графине и, пытаясь успокоить ее, произнес:

– Мужайся! Еще не все потеряно. Вихрь – один из лучших скакунов, и если я поеду через Нейенфельд, то сокращу дорогу почти наполовину. Я должен догнать Эдмунда!

– Если ты даже догонишь его, – с отчаянием воскликнула графиня, – он все-таки не послушает тебя, как не послушал меня и своей невесты.

– Меня он послушает, – серьезно сказал Освальд, – потому что только я могу разрешить несчастный спор. Если бы сегодня утром я знал, что разделяло нас, до такой развязки дело не дошло бы никогда. Невозможно, чтобы друзья детства не смогли преодолеть это недора-зумение. Мужайся, тетя, я возвращу тебе сына!

Энергичная решительность молодого человека немного успокоила встревоженную мать. Она цеплялась за надежду, которую подавал ей племянник, цеплялась за ненавистного Освальда как утопающий за соломинку. Она не могла выговорить ни слова, но во взгляде, обращенном к нему, было столько мольбы, столько отчаянной муки, что, глубоко потрясенный, Освальд крепко пожал ей руку. В смертельном страхе за того, кого они любили с одинаковой нежностью, угасла долгая вражда, были забыты ненависть и злоба.

Освальд обнял почти падающую графиню и нежно посадил ее в кресло, а затем бегом бросился к выходу. Надежда на возможность спасения придала ему мужество и уверенность, но мать, которая не могла ничего сделать и в отчаянии вынуждена была остаться дома, почти умирала от страха. Она знала, что гнало ее сына на смерть, и это чувство было причиной ее мук в течение последних недель. Барон Гейдек был прав: бедная женщина несла более тяжкое наказание, чем был ее грех.

Эбергард действовал быстро: когда Освальд вышел из замка, лошадь была уже подана; он вскочил в седло и помчался со двора.

Можно было с уверенностью сказать, что Эдмунд выберет обычную проселочную дорогу. Самая короткая дорога через Нейенфельд шла большей частью лесом и была такой неудобной и узкой, что на санях почти нельзя было про-ехать. Для всадника же она не представляла никаких трудностей, а Вихрь был действительно великолепным скакуном; его копыта почти не касались земли, покрытой снегом. Так он летел вперед по скованному морозом лесу, по покрытым снегом лугам, по словно вымершей деревне, и все же слишком медленно для нетерпеливого всадника.

Освальд ни минуты не сомневался, что отчаянному решению Эдмунда надо было помешать; но было всего одно средство разрешить этот несчастный спор. Если он, Освальд, не обвинял и не требовал никаких объяснений вообще, то никто не имел права делать этого. В обществе можно было промолчать, как молчали до сих пор, и похоронить неприятную тайну. Но среди всех этих надежд и предположений снова звучали слова Эдмунда, произнесенные им в разговоре вечером накануне отъезда Освальда:

«Я не мог бы жить с сознанием, что на мне лежит пятно. Смело, с открытым лицом должен я смотреть на весь свет и на себя самого».

Лесная дорога соединялась с проезжей, и с нее хорошо просматривались окрестности. Всадник на миг придержал коня и осмотрелся. Но он не увидел ничего, кроме широкой белой равнины и темных елей Гиршберга вдали. Кругом было пустынно, ни одного живого существа. Надежда обогнать и встретить здесь Эдмунда не оправдалась; он был уже далеко впереди – следы его саней отчетливо виднелись на снегу. Впервые у Освальда дрогнуло сердце, поколебалась уверенность, но он не хотел слушать то, что нашептывали ему дурные предчувствия, а, дав шпоры коню, понесся еще быстрее вперед, пока не достиг подошвы Гиршберга и подъем в гору не замедлил его галопа.

Не очень высокий, но очень крутой Гиршберг считался весьма неудобным перевалом, и его все старались избегать. Зимой его покрытые льдом и снегом обрывы были крайне опасны; это испытал на себе Освальд, лошадь под которым не раз спотыкалась. К счастью, конь был столь же ловок, сколь осторожен всадник, и это помогало ему; он решил во что бы то ни стало догнать Эдмунда.

Фыркая и тяжело дыша, Вихрь поднялся на вершину и снова поскакал по ровному месту. Немного дальше гора так же круто опускалась книзу. Следы саней все еще были видны, но не дальше как в ста шагах, как раз на краю самого опасного обрыва, снег был взрыт копытами вздыбившихся лошадей. Низкий кустарник, росший вдоль дороги, был сломан и помят, молодые ели пригнуты к земле, как будто над ними пронесся ураган, а внизу, на дне обрыва, виднелась темная неподвижная масса – лошади и сани, разбившиеся при страшном внезапном падении.

Увидев это, Освальд забыл об осторожности. Он не думал больше о собственной безопасности и изо всех сил погнал лошадь вниз. Спустившись, он соскочил с лошади и пробрался в овраг.

Сани были разбиты вдребезги, лошади лежали под их обломками, а в нескольких шагах неподвижно распростерся на земле Эдмунд. При падении его далеко выбросило из саней; толстый слой снега смягчил удар, но каменистое дно оврага не спасло его от гибели. Из ранки на затылке сочилась тонкая струйка крови, окрашивая белый снег.

Освальд упал перед братом на колени, стараясь остановить кровь и привести его в чувство. Вначале все его усилия были тщетны. Наконец, после долгих томительных минут, Эдмунд открыл затуманенные глаза, но, казалось, ничего не видел. Лишь при звуке голоса Освальда сознание постепенно вернулось к нему.

– Освальд! – едва слышно проговорил он.

Вся горечь, все волнение последних часов исчезли, и его мертвенно-бледное лицо было спокойно.