— Так ты, значит, просто шлюха, так получается? — допрашивал я ее, схватив за плечи и дергая ее взад-вперед так, что ее голова моталась из стороны в сторону.

Когда я перестал ее трясти, она посмотрела на меня невидящими глазами и прошептала:

— Если тебе хочется, чтобы это было так, — да.

— Был ведь и еще кто-то? — спросил я. Она отрицательно покачала головой, но я вылез из кровати и, натягивая брюки, холодно сказал: — Я тебе не верю. Ты лжешь, черт тебя дери. Я уверен, их было намного больше, чем ты говоришь. Это же очевидно. Иначе — где бы ты научилась так умело обращаться с мужчинами? — Я окончательно оделся и, прежде, чем захлопнуть за собой дверь, обернулся и сказал: — Отправляйся к своему фермеру, грязная шлюха.

Зайдя на свою квартиру, я захватил там образцы мыла и отправился навестить нескольких клиентов, с которыми у меня были назначены встречи. Мой мозг, казалось, умер, только голос механически отвечал на вопросы, с которыми, делая заказы, обращались ко мне покупатели. На следующее утро, проведя бессонную ночь, я отправился в район Милуоки, где мне предстояло встретиться с несколькими постоянными заказчиками.

Казалось, в моем мозгу остался только один маленький живой участок — тот, который должен был отвечать за то, чтобы несколько мелких магазинов, расположенных в этих краях, закупили у меня мыло. Больше я ничего не чувствовал и ничего вокруг себя не замечал. Моя речь, мои поступки, мои реакции — все это протекало автоматически, независимо от моего разума. Но сознание здорового человека не может находиться в бездействии слишком долго, и после того, как я вышел от своего последнего клиента, на меня вновь нахлынули все мои мысли и чувства.

Впрочем, сначала это были только чувства — рассуждать спокойно я был еще не в силах. Ревность разрывала мое сердце, я, наверное, был похож на лунатика или буйно помешанного, когда яростно шагал по пустынной дороге, бежавшей через луга. К счастью, деревья и кусты остались единственными, кто видел мое искаженное мукой лицо, кто слышал мои стоны и скрежет стиснутых зубов. Противоречивые и мучительные чувства по очереди жгли меня изнутри: неистовые припадки ослепляющей ревности и злобы постепенно сменились слезливым унынием и жалостью к самому себе, а потом, когда мне на память стали приходить все те похабные и страшные слова, которые я обрушил на бедную Дару, — глубокий стыд вытеснил все остальные чувства.

Наконец, разум — величайший дар Господа человеку — усмирил бушевавший во мне вихрь страстей, принеся терпимость и здравый смысл в мою измученную голову.

Какое право имел я, женатый мужчина, отец двоих детей, приложивший все старания, чтобы переспать с красивой молодой девушкой, осуждать эту самую девушку за неосторожность, которую она проявила, по меньшей мере, за два года до того, как мы с ней познакомились?

Единственным оправданием моей жалкой ревности могло служить лишь то, что я впервые в своей жизни был влюблен и поэтому хотел полного, безраздельного обладания предметом своей любви и не желал ни с кем ее делить ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем. Ревность, эта темная, разрушительная сторона любви, взорвалась во мне, распавшись на тысячу отравленных мыслей, чтобы погубить во мне нежность к девушке, которую я люблю.

Даже ее пылкое желание доставить мне радость мое отравленное безумием воображение превратило в подозрительные проявления хищной женской похоти.

Влекомый чувством вины, раскаяния и стыда, я отправился в Чикаго. Мне не терпелось поскорее добраться до Дары и попытаться искупить свое жестокое поведение.

К тому времени, как я приехал в Чикаго, солнце уже клонилось к горизонту, и к дому, где Дара снимала комнату, я подошел, когда на город опустились тихие сумерки. Она называла этот дом «нашим», но теперь я остановился, сомневаясь, не потерял ли я право на то, чтобы свободно входить в этот дом, видеть Дару, находиться в этой чудесной комнате. Конечно, после того как я унизил Дару самой непристойной и гнусной бранью, после того как я оскорбил ее отвратительными обвинениями, на которые не имел никакого права, и в довершение всего — оставил ее наедине с ее горем на два дня и две ночи, было бы верхом самоуверенности надеяться, что меня встретят с распростертыми объятиями. Все же желание помириться с Дарой пересилило сомнения, и я, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице и робко постучал в дверь. В ответ не раздалось ни звука. Только после того как я постучал еще раз и мне снова никто не ответил, я решился открыть дверь и войти в полутемную комнату.

Внутри стояла пугающая, мертвая тишина, я уже хотел уйти, думая, что Дары нет дома, как вдруг мне показалось, что в одном из кресел кто-то тихонько пошевелился. Пристально вглядываясь в темноту, залегшую вдоль стен, я разглядел маленькую фигурку, сиротливо свернувшуюся в кресле.

Я поднес спичку к каминной свече, и ее колеблющийся, неверный свет выхватил из темноты картину, при виде которой мое сердце чуть не разорвалось от жалости. Эта картина еще долго стояла у меня перед глазами и терзала мою совесть. Измученное лицо Дары было покрыто полосками высохших слез. Глаза, потемневшие от отчаяния, безучастно посмотрели на меня и снова закрылись от невыносимой усталости. Оглядев комнату, я увидел, что смятое постельное белье и все остальные предметы в ней лежат так же, как лежали, когда я уходил. Потом мне пришлось узнать, что, когда я ушел, она перебралась с кровати в кресло и так и сидела там, в полутемной комнате за задернутыми занавесками, все то время, пока меня с ней не было.

Когда я осознал, что я — причина всего этого горя, от отвращения к себе у меня из желудка горькой струйкой поднялась желчь. Но времени на то, чтобы предаваться стыду и самобичеванию, не было. Я постарался думать только о том, как все исправить. Первым делом я разжег огонь в камине, чтобы согреть комнату, надеясь, что это немного оживит одинокую фигурку в кресле. Потом решил приготовить чего-нибудь горячего.

Я поискал в буфете, но там не было ничего подходящего, кроме трех яиц, которые я и положил в кастрюлю с водой и поставил на огонь. Тут мне пришла в голову мысль, что, возможно, чтобы оживить ее, нужна не только еда — я сбегал в ближайшую таверну «Собачья голова» и вернулся с бутылкой бренди. Я снял сварившиеся вкрутую яйца с огня и, достав из ящика буфета ложку, попытался влить между губ Дары немного живительной влаги. В горло прошла только половина напитка — остальное пролилось ей на подбородок и на блузку. Но даже то немногое, что она проглотила, вскоре возымело действие. На ее щеки вернулся румянец, и через некоторое время она открыла глаза. Она, как слепая, провела пальцами по моему лицу, как будто хотела удостовериться, что глаза ее не обманывают.

— Элмер, милый, — прошептала она, — неужели это действительно ты?

Чувства переполняли меня, я был готов разрыдаться и смог только утвердительно кивнуть головой. Когда я отвернулся с намерением принести вареные яйца, она схватила меня за куртку и закричала:

— Нет, не уходи! Пожалуйста, не бросай меня, Элмер!

— Не бойся, я тебя не брошу, — нежно и твердо ответил я. — Никогда больше я не брошу тебя. — И добавил, чтобы ее успокоить: — Я только хочу почистить тебе яиц. Тебе надо поесть.

Очистив яйца от скорлупы, я усадил ее к себе на колени и принялся маленькими кусочками отправлять ей в рот то, что приготовил. После того как она доела яйца, мы так и остались сидеть в кресле — она тихонько всхлипывала и прижималась ко мне, а я крепко и нежно ее обнимал.

Прошло немного времени, она перестала плакать и примерно на час задремала, временами глубоко вздыхая во сне. Проснувшись, она положила руку мне на лицо и прошептала:

— Поцелуй меня, Элмер. — Но прежде чем я успел ее поцеловать, она сказала: — Я хочу есть. Я очень проголодалась, Элмер, просто ужасно. У нас есть какая-нибудь еда?

Зная, что есть у нас было совершенно нечего, я поставил ее на ноги.

— Ты сможешь пройтись по комнате, милая?