В тот момент, когда мы опрокинулись, вокруг теснилось множество судов. Прежде чем поплыть, я окунулся на глубину нескольких футов, потом рванулся наверх, к свету, однако вместо того, чтобы выбраться на поверхность, ткнулся головой в киль какого-то корабля и снова погрузился в воду. Я тотчас опять устремился вверх, но, не достигнув поверхности, вторично ударился обо что-то головой и вновь пошел ко дну. Это пеня смутило и изрядно напугало. Страдая от нехватки воздуха, я понял, что, если наткнусь на днище в третий раз, мне уже не выбраться. Утонуть – ужасная смерть, сколько бы люди ни утверждали обратное. Не то чтобы в моем мозгу промелькнула вся прошлая жизнь, но я подумал о множестве обыденных вещей, которых мне больше никогда не суждено увидеть или сделать, если я утону. Я поплыл вниз и в сторону в надежде выбраться из-под корабля, о днище которого бился. Внезапно я совершенно отчетливо увидел все теснящиеся прямо надо мной суда, разглядел каждую гнутую оструганную доску их обшивки, каждую царапину и выбоину на их килях. Заметил я и несколько просветов между корпусами кораблей, где мог бы выбраться на поверхность, но мне показалось, что подобные попытки не стоят труда, ибо я позабыл, почему мне так этого хочется. Тут все, кто был на судах, свесились за борт – я видел светлые фланелевые костюмы мужчин и яркие цветы на шляпах женщин, мог до мельчайших деталей рассмотреть их одежду. Все взгляды были устремлены вниз, на меня. Потом каждый из них произнес, обращаясь к соседу: «Нам пора с ним расстаться», и корабли вместе с людьми исчезли. Теперь надо мной были только река и небо, а вокруг – зеленые растения, поднимающиеся над слоем ила, ибо я каким-то образом опять очутился на дне. Журчание реки не раздражало моего слуха, а стебли камыша, казалось, что-то тихо нашептывали друг другу.

Постепенно бормотание водяных струй сложилось в слова, и я услышал, как они проговорили: «Море ждет нас; нам пора с ним расстаться».

Тут река с обоими берегами исчезла; камыши, прошептав: «Да, нам пора с ним расстаться», исчезли тоже, и я остался в пустом просторе под ярко-голубым небом. Тогда бесконечное небо склонилось надо мной и заговорило мягко, славно ласковая няня, успокаивающая несмышленого младенца; и небо сказало: «Прощай. Все будет хорошо. Прощай». Мне было жаль расставаться с голубым небом, но небо исчезло тоже. Теперь я остался в одиночестве, и вокруг меня не было ничего. Я не видел света, но это была и не темнота – ни надо иной, ни подо мной, ни по сторонам не было абсолютно ничего. Я подумал, что, должно быть, уже мертв и что это и есть вечность. Но внезапно вокруг меня поднялись какие-то высокие холмы, и я оказался лежащим на теплом травянистом склоне в одной из долин на юге Англии. Это была та долина, которую я хорошо знал в дни своей молодости, но с тех пор не видел уже многие годы. Рядом со мной росла высокая мята, поодаль – ароматный чабрец и два-три кустика земляники. С расположенного ниже по склону луга, доносился чудесный запах сена, я слышался прерывистый голос кукушки. Все говорило о том, что стоит лето и что наступил воскресный вечер; спокойное небо обрело необычный оттенок, и солнце уже склонилось к закату; слаженным хором зазвучали колокола деревенской церкви, и их звон эхом отозвался по всей долине, уносясь, казалось, к самому солнцу; едва последний его отголосок замирал вдали, как звук зарождался снова. Все обитатели деревни вереницей потянулись по вымощенной камнем тропе и, пройдя под потемневшим дубовый порталом, вошли в церковь. Тут колокол умолк, и раздалось пение, лучи заходящего солнца заиграли на окружавших церковь белых надгробиях. Потом тишина объяла деревню, и из долины уже не доносилось ни возгласов, ни смеха, только иногда раздавались звуки органа или песня. Голубые бабочка – те, что во множестве водятся в меловых холмах – прилетели и, рассевшись в высокой траве, иногда по пять-шесть на одном стебельке, сложили крылышки и уснули, а трава слегка склонилась под их тяжестью. Из рощи, покрывавшей вершины холмов, выскочили кролики и стали обкусывать травинки, прыгая от стебелька к стебельку; крупные маргаритки свернули свои лепестки, послышалось пение птиц.

Тут холмы заговорили – столь любимые мной высокие меловые холмы, – и их глубокий торжественный голос произнес: «Мы пришли попрощаться с тобой».

Потом они исчезли, и я вновь очутился в полной пустоте. Я огляделся, ища хоть что-нибудь, на чем мог бы отдохнуть взгляд. Ничего не было. Внезапно надо мной простерлось низкое серое небо, и лицо тронул сырой туман; вокруг меня от самого края туч простерлась огромная равнина; с двух сторон она смыкалась с небом, а с двух других между нею и тучами протянулись цепочки низких холмов. Одна их гряда темнела вдали, на другой были разбросаны небольшие зеленые поля с маленькими белыми домиками. Равнина напоминала архипелаг, состоящий из миллиона островов размером не больше квадратного ярда каждый, и все они были красными от вереска. После многих лет я вновь очутился на Алленских болотах, и все здесь было таким же, как прежде, хотя мне и приходилось слышать, что их осушили. Со мной был старый друг, и я обрадовался, опять увидев его, поскольку говорили, что он умер несколько лет назад. Он выглядел до странного молодым, но еще больше меня удивило, что он стоял посреди зеленой трясины, всегда считавшейся непроходимой. Радостно мне было снова увидеть и тамошние болота со всем, что растет на них – алым лишайником, и зеленым мхом, и столь милым мне сухим вереском, – и глубокие бочаги неподвижной воды. Я увидел ручеек, едва заметно струящийся по болоту, и маленькие белые ракушки на его дне, увидел чуть поодаль один из больших омутов с поросшими камышом берегами, где любят гнездиться утки. Долго смотрел я на царство непотревоженного вереска, потом, переведя взгляд на белые домики, увидел серые дымки очагов и, зная, что топят их торфом, испытал непреодолимое желание вновь ощутить запах горящего торфа. Вдали послышался призывный крик, вольный и счастливый; он все приближался, и вот показался караван летевших с севера диких гусей. Их голоса влились в единый звонкий, ликующий клич; то был голос свободы, голос Ирландии, голос Простора; и голос этот произнес: «Прощай! Прощай!» – и унесся прочь; а вслед за ним устремились крики домашних гусей, взывавших к своим вольным братьям там, в вышине. Потом холмы исчезли, а с ними исчезли болота и серое небо, и вновь я был одинок, как одиноки неприкаянные души.

Тут рядом со мной вырос красный кирпичный дом моей первой школы с пристроенной к ней часовней. Чуть поодаль на полянах множество мальчиков в белых фланелевых костюмах играли в крикет. Прямо под окнами школы на асфальтированной площадке стояли Агамемнон, Ахилл и Одиссей, а за ними – их воины-греки. Гектор спустился из окна классной комнаты на первом этаже, где находились все сыновья Приама, ахейцы и Прекрасная Елена. Поодаль маршировали десять тысяч воинов, направляющихся в столицу Персии, чтобы возвести Кира на трон его брата. Знакомые мальчики окликнули меня с крикетной площадки и, сказав «Прощай!» – исчезли. И каждая шеренга воинов, проходя мимо меня, замедляла шаг, говорила: «Прощай!» – и исчезала. И, произнеся «Прощай!» – исчезли Гектор с Агамемноном, и все ахейское войско, и все греки, а с ними и старая школа, и я опять остался в одиночестве.

Следующая возникшая из пустоты картина была более смутной: няня ведет меня по узкой тропинке общественного парка в Суррее. Она совсем молоденькая. Неподалеку вокруг костра сидят цыгане, рядом стоит их романтическая повозка и пасется выпряженная из нее лошадь. Вечер. Цыгане тихо переговариваются на своем странном и непонятном наречии. Потом они говорят по-английски: «Прощай» – и вечер, парк я таборный костер исчезают. Вместо них появляется широкая белая дорога среди тьмы и сверкающих звезд; она теряется в темноте среди звезд, а в начале ее расстилается садовый газон, и стою я в окружении множества людей – мужчин и женщин. И я вижу человека, удаляющегося от меня по этой дороге – в темноту, к звездам, я все вокруг окликают его по имени, но человек не слышит их и уходит все дальше, а люди продолжают звать его по имени. Я начинаю сердиться, что он не останавливается и не оборачивается, хотя столько людей зовут его по имени, и имя это звучит очень странно. Меня раздражает, что это странное имя бесконечно повторяют вновь и вновь, и я зову его изо всех сил, чтобы он наконец мог услышать нас и чтобы люди перестали повторять это странное имя. От этого усилия я ширина открываю глаза, и имя, которое повторяли люди, оказывается моим собственным: я лежу на берегу реки, вокруг меня склонились мужчины, и женщины, и волосы у меня мокрые.