– Знаю.

– Так выдай их Ланге, пока не началась акция.

Не то чтобы я уже понимал все происходившее, но какая-то смутная догадка возникала в сознании. Только обдумать ее не хватало времени. Я уже знал, что события и люди, окружавшие нас, отнюдь не призрачные и что опасность, заключавшаяся в их словах и действиях, была самой реальной опасностью.

– О чем они говорят? – спросил Мартин.

Я объяснил.

– Какое-то повальное сумасшествие. Кому они хотят нас выдать?

– Я полагаю, гестапо.

– Ты тоже с ума сошел.

– Нет, – сказал я как можно спокойнее. – Пойми: мы сейчас в другом времени, в другом городе, в другой жизни. Как и зачем она смоделирована, не знаю. Но как мы отсюда выберемся, тоже не знаю.

Пока мы говорили, Этьен и старуха молчали, как выключенные.

– Оборотни! – взорвался Мартин. – Выберемся. У меня уже есть опыт.

Он обошел сидящего у стола Этьена, схватил его за лацканы пиджака и встряхнул:

– Слушай, дьявольское отродье! Где выход? Не дам тебе измываться над живыми людьми!

– Где выход? – повторил попугай вслед за Мартином. – Где летчики?

Я вздрогнул. Мартин с яростью швырнул Этьена, как тряпичную куклу. Тот отлетел и пропал в стене. Там уже виднелось что-то вроде дверного проема, затянутого багровой дымкой.

Мартин ринулся сквозь нее, я за ним. Обстановка сменилась, как кинокадр: в затемнение из затемнения. Мы находились в гостиничном холле, из которого вместе с Мартином вышли на улицу. Этьен, с которым так не по-джентльменски обошелся Мартин, что-то писал за конторкой, не видя или умышленно не замечая нас.

– Чудеса, – вздохнул Мартин.

– Сколько их еще будет, – прибавил я.

– Это не наш отель.

– Я уже говорил это, когда мы выходили на улицу.

– Махнем опять.

– Попробуй.

Мартин рванулся к двери и остановился: дорогу преградили немецкие автоматчики – точь-в-точь такие же, каких я видел в фильмах на темы минувшей войны.

– Нам нужно выйти на улицу. На улицу, – повторил Мартин, показывая в темноту.

– Ферботен! – рявкнул немец. – Цурюк! – И ткнул Мартина в грудь автоматом.

Мартин отступил, вытирая вспотевший лоб. Ярость его еще не остыла.

– Сядем, – сказал я, – и поговорим. Благо в нас пока еще не стреляют. Бежать все равно некуда.

Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть, еще старше нашего парижского «Омона». И она уже ничем не гордилась – ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старье да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой вещи.

– Что же происходит все-таки? – устало спросил Мартин.

– Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.

– Не верю.

– В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да они в одно мгновение сделают из тебя решето.

– Другая жизнь, – повторил с накипающей злобой Мартин. – Любая их модель скопирована с оригинала. А эта откуда?

– Не знаю.

Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убежденность подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничто не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался, наверное, – не мог не волноваться, – просто владел собой. Такой уж был человек.

– Кажется, Мартин, – сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, – вы опять в городе оборотней. Да и мы с вами.

– А вы знаете, в каком городе? – спросил я.

– Полагаю, в Париже, а не в Москве.

– Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, поскольку я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.

– Кем оккупированной? Сейчас не война.

– Вы уверены?

– А вы, случайно, не бредите, Анохин?

Нет, Зернов был великолепен в своей невозмутимости.

– Я уже раз бредил, в Антарктиде, – колко заметил я. – Вместе бредили. Как вы думаете, какой год сейчас? Не у нас в «Омоне», а здесь, в этих Удольфских тайнах? – И, чтобы его не томить, тут же продолжил: – Когда, по-вашему, во Франции кричали «Ферботен!» и немецкие автоматчики искали английских парашютистов?

Зернов все еще недоумевал, что-то прикидывал в уме.

– Я уже обратил внимание и на багровый туман, и на изменившуюся обстановку, когда шел к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал. – Он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы.

– Живые, между прочим, – усмехнулся я. – И автоматы у них настоящие. Подойдите ближе – вас ткнут дулом в грудь и рявкнут: «Цурюк!» Мартин уже это испытал.

В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство ученого.

– А как вы думаете, что на этот раз моделируется?

– Чье-то прошлое. Только нам от этого не легче. Кстати, откуда вы появились?

– Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь.

– Приготовьтесь к худшему, – сказал я и увидел Ланге.

В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге с усами-стрелочками и короткой стрижкой – и все же не тот: словно выше, изящнее и моложе, по меньшей мере, на четверть века. Он был в черном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до немыслимого, умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты.

– Этьен, – негромко позвал он, – ты говорил, что их двое. Я вижу трех.

Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам.

– Третий из другого времени, герр обер… герр гаупт… простите… герр штурмбанфюрер.

Ланге поморщился.

– Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?

– Английские летчики, мсье Ланге.

– Он лжет, – сказал я, не вставая. – Я тоже русский. А мой товарищ – американец.

– Профессия? – спросил по-английски Ланге.

– Летчик, – по привычке вытянулся Мартин.

– Но не английский, – прибавил я.

Ланге ответил коротким смешком:

– Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.

На минуту я забыл об опасности, все время нам угрожавшей, – так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и не думал. Я просто воскликнул:

– Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с вами ужинали в парижском отеле «Омон», и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир.

Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его багровую дымку.

– Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле все было не так.

Темно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще, – усталый солдафон, с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошел к конторке Этьена.

– Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему?

– Мне уже не доверяют, мсье Ланге.

– Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.

Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу портье. Раз! Еще раз! Этьен только мотал головой и ежился. Даже свитер его собрался на лопатках, как перышки у намокшего под дождем воробья.

– Меня ты будешь бояться больше, чем своих подпольных сообщников, – продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. – Будешь, Этьен?