Роджерс молчал. Тогда, подойдя к каминной полке, она подняла фарфоровый колпак и достала конверт.

— Это пришло по почте.

На конверте было напечатано:

«Мистеру Роджерсу, почтальону», — и его адрес. На штемпеле: «Лондон, 20 мая». Внутри, на листке бумаги тоже на машинке:

«Опускайте, пожалуйста, всю почту, адресованную А. Гилузо, Бэчстед Фарм, Найт-роуд, Саттон Виллис в почтовый ящик перед домом. Я перееду еще до конца года. Благодарю за услуги».

— В конверте были два десятифунтовых банкнота, — пояснила она. — Для нас это большие деньги.

— Она не хотела, чтобы я их взял, но дело в машине, понимаете, — оправдывался Роджерс. — Эти деньги оказались так кстати, нужно было уплатить за ремонт. Понимаете, мотор полетел, нужна была новая головка блока…

— Я его отговаривала. Но он уверен был, что это никому не повредит.

Брилл не собирался терять время даром.

— Вы получали от него еще письма, еще деньги?

— Нет.

— Сколько писем вы бросили к ящик? Подумайте. Это важно.

— Не помню, не помню точно. Может, с дюжину. Не больше.

— Штемпели не заметили?

— Думаю, все были лондонские.

— И вы уверены, что никогда не видели забиравшего их человека?

— Да. Послушайте, в чем, собственно, дело? Что этот парень затеял?

Вмешалась миссис Роджерс:

— Вы же не обязаны сообщать все почтмейстеру, правда? Так он может лишиться пенсии.

Супруг ее взглянул на Брилла, но в презрительном взгляде того не увидел для себя никакой надежды.

— Не нужно было говорить ему, мамочка, не нужно было говорить о деньгах.

— Мне придется подать рапорт. — Брилл вложил конверт в папку. — Это может оказаться важным доказательством в деле об убийстве Олбрайт.

Миссис Роджерс вскрикнула.

— Хватило бы нам велосипеда, Роджерс. Автомобиль не для деревенщины.

Двадцать тридцать, субботний вечер. Чудный вечер, но небо хмурилось, и собирались тучи. В ту самую минуту, когда Брилл лбом испытывал дубовую балку Роджерса, Хэзлтон с удовольствием разглядывал другой деревенский дом. Окден Коттедж оказался небольшим, но очень красивым кирпичным домом семнадцатого века, всего в нескольких минутах езды от Кремптона. От дороги его закрывала густая живая изгородь, перед которой расстилался идеально ухоженный газон, огороженный покрашенной в белый цвет цепью. К дому вела короткая дорожка, справа от которой стоял большой сарай, а слева — еще более идеальный газон. Все в целом производило необычайно приятное впечатление. Хэзлтону особенно понравилась современная, но стилизованная под старину лампа, висевшая снаружи над дверью.

Лысеющий мужчина, открывший ему, подтвердил, что он мистер Дарлинг. Проводив Хэзлтона в гостиную, где в одной витрине стояли серебряные сахарницы и солонки, а в другой — фарфор, газеты были аккуратно уложены в стопку и возле каждого кресла стоял маленький полированный столик. К подлокотнику одного из кресел был прикреплен так называемый «телевизионный столик» с чашкой и блюдцем. Дарлинг выключил телевизор. Хэзлтон извинился за беспокойство.

— Ну что вы… Я вечерами смотрю телевизор, но вот программы все слабее, вам не кажется?

— Не могу сказать, что имею возможность смотреть телевизор, мистер Дарлинг. Моя жена обожает викторины.

— В самом деле? Викторины? — Дарлинг на миг задумался, потом снял столик с подлокотника и два раза позвал: — Изабель! — второй раз уже от двери.

В комнату вошла высокая худая женщина с серо-стальными волосами.

— Моя сестра Изабель. Старший инспектор Хэзлтон, верно? Можно что-нибудь вам предложить, инспектор?

— Спасибо, мистер Дарлинг. Чуть-чуть виски с водой.

Седовласая женщина подала ему руку. У нее была чудная кожа, чистая, как у ребенка.

— Очень приятно. Не правда ли, чудная погода? Этим летом просто не на что жаловаться.

— Дивное лето. Мне это так напоминает прошлое, когда все, включая погоду, было гораздо лучше, правда?

— Вы сами ухаживаете за садом? Или вам кто-то помогает?

— Простите?

Дарлинг из-за спины сестры показал на ухо. Хэзлтон повторил, уже громче. Женщина мило улыбнулась:

— Простите. Как вы заметили, я стала глуховата. Да, садом занимаюсь я одна, Джонатан…

— Я постригаю газон, — запротестовал ее брат.

— Газон, газон… В саду хватает всякой работы, не только стричь траву. Сейчас уже темно, а я бы с удовольствием вам показала свои цветы. В этом году дивные сальвии. Вы тоже цветовод?

Хэзлтон ухмыльнулся:

— Кошу газон. Если не удается отделаться.

Хозяйка снова мило, чуть неуверенно улыбнулась.

— Я вас оставлю, чтобы вы могли заняться своими мужскими делами. Надеясь, как-нибудь придете днем и посмотрите мои сальвии…

Когда она ушла, Дарлинг заметил:

— У Изабель давно проблемы со слухом. Состояние все ухудшается, но она не сознается. Днем ходит с аппаратом, но только не дома. Иногда с нею нелегко, но женщина она добрая. Ведет хозяйство, со всем сама справляется. И весьма успешно.

— Прекрасный дом, — признал Хэзлтон совершенно искренне. Но время было переходить к делу. — Ваша фирма занимается делами Бэчстед Фарм. Можете мне рассказать о них?

— Конечно. Вы хотите знать, почему там все в таком состоянии, не так ли?

— И это тоже. Расскажите мне все, что знаете.

— С удовольствием. Но приготовьтесь терпеливо слушать, это долгая история. Последним арендатором был Лайонел Эллиот, а хозяином — сэр Лемюэль Эймс. Вам эти имена ничего не говорят?

Хэзлтон покачал головой. Дарлинг рассмеялся:

— Ну, ничего. Сэр Лемюэль обитал тут, в Кремптоне, еще до меня, а потом перебрался в Ирландию. Состоятельная семья, пивовары — ну, вы понимаете. Сэр Лемюэль был немного гуляка, конечно, в свое время, и поговаривали, что Лайонел Эллиот — его внебрачный сын. И жил он в доме сэра Лемюэля как бедный родственник. Одного звали Лемюэль Джон Эймс, другого — Лайонел Джон Эллиот. Интересное совпадение, правда? Когда сэр Лемюэль уехал, Лайонел остался здесь и перепробовал всевозможные занятия — говорили, старик его понемногу поддерживал. Потом они заключили соглашение, по которому Лемюэль уступил Лайонелу Бэчстед Фарм, и знаете, сколько тот ему платил? Всего десять фунтов в год.

Хэзлтон с трудом подавил зевоту. В доме, где стояла приятная прохлада, он вдруг почувствовал, как устал.

— Насколько я знаю, сейчас там никто не живет.

— Это точно. — Дарлинг казался огорченным и в то же время игривым. — Лайонел был похож на отца. Сделал некоей девице ребенка и сбежал в Новую Зеландию. И вот уже четыре с половиной года Бэчстед Фарм стоит пустая. Вначале сэр Лемюэль, казалось, ожидал, что он вернется, — понимаете, было такое впечатление. С домом ничего не делал, мол, Лайонел, вернувшись, сам займется ремонтом и за все заплатит. Но через два года Лайонел погиб в Новой Зеландии: несчастный случай на воде. Там он женился, оставив малолетнего сына. Через полгода умер и сэр Лемюэль, совсем спился. Завещания не оставил, ближайшим родственником оказался племянник. Но семья Лайонела тем временем заявила, что наследником должен быть его сын, которого, кстати, назвали Лемюэлем. Мол, есть у них документы, которые все доказывают. Вот дело и тянется, и на сегодня ничего не решено. Опекуны наследства хотели сдать Бэчстед Фарм внаем, но не намерены вложить в нее ни пени. Результат налицо. Боюсь, я утомил вас, инспектор.

Хэзлтон открыл глаза.

— Неудивительно, что вы не можете продать этот дом. Но, вероятно, были все же интересующиеся им клиенты.

— Были. Но как узнают, в каком все состоянии, мало кто решается даже на осмотр.

— Нет ли у вас списка людей, интересовавшихся домом в последние месяцы? И не помните ли вы, не было ли среди них человека по фамилии Гилузо?

— Списка, к сожалению, нет, но такую фамилию я бы запомнил. Нет, инспектор, такого не было.

— Полагаем, эта фамилия фальшивая, — мрачно признал Хэзлтон. — Могли быть и другие’. Мог он дом и не осматривать.