Среди гостей он заметил пеструю группу — пять-шесть мужчин, — окружавшую Долли и Жан-Пьера. Одеты все они были очень живописно: на шее красный платок, рубашка в разноцветную полоску, брюки, обтягивающие бедра, книзу расширяющиеся наподобие слоновьей ноги. На груди у них красовались дикарские ожерелья, на запястьях — браслеты, на пальцах — массивные кольца. У одного даже в левое ухо была вдета огромная металлическая серьга. Длинные волосы тщательно причесаны. Все это были люди от тридцати до пятидесяти лет. По их эксцентричному, но щегольскому облику никто не определил бы, к какому слою современного французского общества они принадлежат. Разве что наметанный глаз социолога… Пожалуй, их можно было принять за актеров или статистов из приключенческого фильма, действие которого разыгрывается в XVIII веке на борту пиратского корабля. Но когда Долли представила их своим родителям, такое предположение отпало. Эти господа как раз и оказались социологами, или, если говорить точнее, этнологами. Это были старшие товарищи, учителя и наставники Долли.
С тех пор как его сын стал женихом особы, специализирующейся в этой области, Марсиаль захотел немного приобщиться к социологии. Он имел о ней представление только в объеме школьных знаний — это были давние и, понятное дело, весьма скудные сведения. Поэтому Марсиаль прочел две или три работы американских авторов, которые были в моде. А кроме того, перелистал несколько французских изданий — все эти книги он позаимствовал в библиотеке сына.
Американцы скрупулезно описывали какую-нибудь сферу жизни американского общества, стараясь подчеркнуть все, что свидетельствовало о капиталистическом отчуждении: навязчивую жажду выбиться в люди, невроз потребления и расточительства, почтение к профессиональной иерархии, классовый конформизм. Их метод основывался, с одной стороны, на психоанализе, с другой — на данных опросов и статистики. В этих работах чувствовалась пуританская серьезность людей, которые вскрывают социальные язвы с целью воздействовать на нравы. Французские авторы были гораздо более абстрактными: они обозревали все эти проблемы с птичьего полета. В поведении людей, с виду вполне разумном и якобы обдуманном, они выявляли элементарные психические структуры.
Так, например, во французском среднеинтеллигентном буржуа они распознавали дикаря, только-только овладевшего членораздельной речью, для которого генерал де Голль олицетворяет тотемическую эмблему. В результате становилось совершенно очевидным, что личность сама по себе ничего не значит — в ней действуют безымянные силы, происхождение и направление которых ей в равной мере неведомы. Человек полагает, будто он «мыслит», но ничуть не бывало — в его жалкой головенке действуют лингвистические схемы, которые либо унаследованы им от доисторических времен, либо социально обусловлены, но нет и следа малейшей самостоятельной мысли. Труды французских социологов призывали читателя к глубочайшей скромности. Они были сродни упражнениям по усмирению гордыни, к которым прибегают церковники, стремясь в самоуничижении дойти до полного подавления личности. Чтение трудов французских социологов вскрывало в тебе примитивное существо, каким ты, в сущности, всегда оставался, несмотря на внешний лоск воспитания. Ты начинал понимать, что в судьбе Франции мало что изменилось бы, если бы ее населяли пятьдесят миллионов папуасов. Впрочем, так и есть — во Франции и живет пятьдесят миллионов папуасов плюс еще горстка социологов.
Друзья Долли вот уже в течение пятнадцати, а может быть, даже и двадцати лет работали по заданию Национального центра научных исследований. Эти преемники Дюркгейма и Леви-Брюля колесили по странам третьего мира, собирая ценный антропологический материал. Долли перечислила их звания, сослалась на их труды. На первый взгляд эти труды могли показаться слишком узкоспециальными. Один из ее друзей работал, например, над диссертацией на тему «Мифологические структуры экзогамии у племени мовамба» (это вымирающее племя населяет один из островов Океании, который два-три раза в год опустошает циклон). Но значение такого рода работ определяется отнюдь не масштабом географического или социального материала, на котором они проводятся, оно определяется методом, подходом. Главная задача — разработать универсальный принцип. Брак у маори или канаков объясняет нам суть брачных обрядов, совершающихся в церкви Сен-Филипп-дю-Руль, и выявляет ошеломляющие, потрясающие аналогии между тихоокеанским племенем мовамба и жителями парижского XVI округа…
Несмотря на то что французское правительство столь щедро благотворительствовало этнологам, они отнюдь не питали к нему благодарности. Наоборот, они яростно нападали на людей, стоявших в тот момент у кормила власти, и на французские государственные учреждения вообще. Они давали понять, что эта чудовищная прогнившая система (несомненно, лишь по недосмотру основавшая Центр научных исследований и финансировавшая бесчисленные опросы племени мовамба) скоро будет сметена с лица земли. Они с тоской вспоминали свое пребывание на Амазонке и на Маркизских островах. Марсиаль с удивлением заметил, что они называют друг друга странными кличками: Хитрый Игуан, Синий Кайман, Цветочное Ожерелье… Он отозвал в сторонку сына и спросил его, что это за чудачество. Оказалось, это магические прозвища. Этнологи прошли обряд посвящения в культ воду — должно быть, они даже приняли эту веру.
— Для чего же? Чтобы втереться в доверие к дикарям?
— Не только для этого. Они вполне искренни в своих поступках.
— Ты что, шутишь? Ученые, позитивисты, и вдруг исповедуют какой-то экзотический культ?
— Да они вовсе не такие уж позитивисты. Существует направление современной мысли, которое в своем крайнем выражении антирационалистично: оно признает, например, мистическое состояние. Состояние транса может оказаться более быстрым и более надежным средством познания, нежели логическое мышление.
Марсиаль просто не мог опомниться. Ей-богу, на коктейлях наберешься ума. Он снова подошел поближе к группе этнологов и стал вглядываться в Цветочное Ожерелье и в Синего Каймана, пытаясь уловить на их лицах след глубоких душевных потрясений. Стоя у буфета, Цветочное Ожерелье и Синий Кайман налегали на шампанское и икру. Как видно, это были мистики-шалуны. Ну что ж, тут ничего дурного нет. Такие бывали. Некоторые святые в перерывах между двумя экстазами веселились напропалую. Святая Тереза любила танцевать и была плясунья хоть куда. А в обрядах воду танцы как раз занимают большое место. Цветочное Ожерелье стал описывать ночной ритуал, происходивший где-то в предместье Баии. Верховная жрица, женщина во всех отношениях выдающаяся, плясала три часа подряд, пока не упала без чувств. Между прочим, это она написала «Историю воду», творение редкой эрудиции и эмоциональности…
— Читал! — воскликнул Синий Кайман. — Это изумительно!
— И к тому же совершенно нечитабельно, — невозмутимо объявил Цветочное Ожерелье. И было видно, что в его глазах читабельность отнюдь не является достоинством, а как раз наоборот.
Среди тех, кто слушал, как разглагольствуют этнологи, Марсиаль приметил курившего трубку молодого человека в черном свитере. Марсиаль узнал его — это был священник, приятель Жан-Пьера и Иветты, которого он уже два-три раза встречал в своем доме. Он тотчас решил, что попросит молодого человека уделить ему минутку для разговора. «Правда, время и место для этого не совсем подходящие: светский прием, икра, шампанское, все кудахчут, как в курятнике…» Но в конце концов, когда ищешь истину, нелепо оглядываться на светские условности. Священник, как и врач, должен быть доступен в любое время. Бросив все дела, он обязан устремиться на помощь душе, которая алчет помощи, пусть даже эта душа предстанет перед ним в образе парижского буржуа, присутствующего на коктейле. Марсиаль предъявлял высокие требования к профессиональному долгу. Он считал, что те, кто в силу своей профессии призван его обслуживать, должны это делать на совесть. Обязанность священника — духовно обслуживать всех. И Марсиаль подошел к молодому человеку в черном свитере и протянул ему руку.
