А во-вторых, в карточке ефрейтора Сироткина из той «дачной картотеки» была многозначительная приписка: «Возможно, ушёл добровольно и служит в банде». Вот так-то.

Так что Борис никаких бесед затевать с Джелалуддином не собирался, тот сам начал разговор, пока они тащили бочку. Охрана подотстала, спасаясь от вони, так что их никто не слышал.

– Слышь, Абдулрахман, помоги…

– Помощи просишь, а меня собачьим именем называешь?

– Слышь… Извини. Николай, помоги…

– А чё надо-то? Хлеба?

– Поносит меня сильно… Срать нечем, а всё равно выворачивает…

Глинский недобро усмехнулся:

– Жить хочешь?

– Хочу. Ты ж всё сам понимаешь…

Борис понимал. Если дизентерию не заглушить в самом начале, то может начаться эпидемия. И не только среди пленных, но и среди курсантов, с которыми какое-никакое, но всё же общение есть. А что делать с заразными – ну не в госпиталь же везти?! В расход, и дело с концом. С заболевшими пленными афганцами вообще никогда не церемонились, советских вроде берегли чуть больше, но, как говорится, до определенного предела.

Поэтому Валера-Джелалуддин понимал всё правильно: если его будут слишком часто видеть у сортира, то он – не жилец.

– Да, парень, хана тебе без моих комочков.

– Поможешь?

– Рассказывай, как сюда попал… Правду. Увижу, что врёшь, – ищи другую аптеку.

Бывший ефрейтор вздохнул и бесхитростно поведал Борису свою «военную» историю…

После десятилетки Валера хипповал и фарцевал, никуда поступать не стал и, как говорил участковый, «вёл антиобщественный образ жизни». В военкомат его отвели отец с дедом – заслуженным фронтовиком. Учился в Пушкине на связиста, в Афган напросился сам, хотя его и оставляли служить в учебке. Но Валера хотел вернуться домой героем, чтобы участковый отстал навсегда… Потом всё, как у всех, служба… Летом 1984 года командир роты отправил его вместе с водителем перегнать «радийку». Без обязательного в таком случае бэтээра сопровождения. Всего-то на пять километров – от части до ближайшей заставы. Машина заглохла как раз на полпути. Ни с родной частью, ни с заставой они с водителем связаться не смогли. Посидели, стало смеркаться. В конце концов, водитель пешком отправился на заставу, до которой всё же было чуть ближе, а Сироткин остался стеречь машину. Ясное дело, тут же подлетела банда… Отстреливаться Валера не стал. Надо сказать, шансов у него действительно не было. Ни одного. Он мог только героически погибнуть с автоматом в руках. В общем, сдался.

С бандой он действительно ходил, но в боевых действиях не участвовал, а ремонтировал трофейные передатчики. Главарь банды, деловой, как все афганцы, считал, что на пленном ефрейторе можно замутить маленький, но стабильный бизнес… И всё шло вполне себе ничего, Сироткина особо не обижали, даже женить собирались, но однажды Валера услышал проникновенную передачу по советскому радио и впал в панику насчет того, что его обвинят в измене Родине. Он испортил рацию, украл автомат и сбежал. Побег практически удался, Валера добрался до поста афганских вэвэшников-царандоевцев, но они, твари, в тот же вечер продали его в другую банду, каким-то залётным моджахедам. До Зангали его перепродавали ещё четыре раза… А уколы Валера переносил легче других, потому что к «дури» привык ещё с гражданки – так он сам и сказал. Слушая короткий рассказ, Глинский только зло щурился. Валера, конечно, не мальчик-пряник, но в плену-то он оказался из-за офицерского головотяпства. И что он после этого должен думать о Родине? Эх, Родина, Родина…

– Ну вроде не врёшь… Помогу, засранцу. Не бзди, прорвёмся!

Валера аж голову вскинул, как боевой конь:

– Так, а я чё? Я только «за»!

– Чего «за»? За – что?

Сироткин потёрся левой скулой о плечо и, понизив голос, пояснил:

– Ну, если тема какая возникнет… то я – «за».

– Какая тема?

– Ну, соскочить, там… Или вообще…

– «Вообще»… – передразнил бывшего ефрейтора Глинский. – Вон Наваз уже соскочил. И ещё парочку с собой прихватил. Вот тебе и «вообще».

Некоторое время они, сопя и покряхтывая, тащили волокушу молча. Наконец, Борис спросил:

– И много среди наших таких?

– Каких?

– Которые «за».

Сироткин еле заметно улыбнулся, показав дыру от трех выбитых зубов:

– Ну пара нормальных мужиков есть. Надёжных.

– И кто же?

– Не сдашь?

Глинский хмыкнул:

– Да ты уже на себя наговорил – хватит под завязку. Да ещё понос твой. Был бы мне резон тебя сдавать, я б уже вертухаям свистнул… Ты определись, парень. То помочь просишь, то не доверяешь… Прими решение.

Валера опустил голову:

– Одно дело – я сам, другое – пацаны.

«Надо же! – чуть не вслух восхитился Борис. – А мозги-то у парня ещё работают! Может, и правда, его эта „дурь“ меньше цепляет». Вслух он, однако, ничего не сказал, решив не давить на Сироткина. Захочет – сам скажет. И Валера сказал:

– Ну, надежные пацаны – это Абдулсалим и Хафизулла.

– А по-русски?

– Так… ну, Серега и Костя…

– И чего – Серега и Костя? Рожай, милый, мы почти пришли!

До свалки оставалось действительно всего ничего, и ленинградец Джелалуддин заторопился, будто решив всё же нырнуть с обрыва:

– Ну пацаны всё время Наваза вспоминают, афганца этого. Спорят, как надо было делать…

– И как же?

– Ну вариантов много разных. А ещё Костя говорит, что надо по этой теме с тобой посоветоваться…

– Со мной? С чего это?

– А он говорит, что ты офицер. Значит, умный. Можешь помочь.

– А с чего он взял, что я офицер?

– Так это… Ты ж с «духами» насчет отмены уколов тогда добазарился…

– И что? Ну добазарился…

– Так Костя говорит, только офицер мог добазариться…

От этой странной, но давшей верный результат логики Глинский чуть было не остановился:

– Да заебали вы уже меня в офицеры производить! Один мудак какой-то слух пустил, а за ним все – как бараны в маленькой деревне.

– Так я же…

– «Я же, мы же»… Завязывай языком мести, видишь, пришли уже.

Сироткин молча и послушно кивнул. Он явно признал в Абдулрахмане лидера и всем своим видом показывал, что готов выполнять любые его поручения.

…Свалкой назывался не очень каменистый склон, изрытый спускающимися вниз траншеями – каждая метров по двадцать длиной. Когда одна траншея заполнялась всякими отходами, параллельно ей рыли новую – почти до самого рва, на дне которого сливали нечистоты. А чуть подальше, на подъеме в гору, закапывали усопших пленников. Да и курсантов, бывало, тоже. Борис нервничал, дёргался, опасаясь, что почти заполнившуюся мусором траншею уже закопали – накануне сюда зачем-то гоняли узников-бабраковцев… Но, видимо, гоняли их по какому-то другому делу, поскольку мусорная траншея осталась открытой, незакопанной.

Борис даже дух перевёл, словно от того, закопали траншею или нет, зависела его жизнь.

Глинский помог Валере слить бочку с дерьмом в ров, а потом они вместе оттащили опорожнившуюся тару к большой и глубокой дождевой луже. На краю этого небольшого и весьма недолговечного «водохранилища» бывший ефрейтор встал на колени и долго с удивлением рассматривал своё отражение. Словно пытался узнать, а не узнавал. Глинский понимающе вздохнул. Своё отражение он разглядывать не собирался. В отличие от своих собратьев по крепостному сидению, Мастери прекрасно знал, как сам он выглядит, ведь с машин, которые он чинил, зеркала не снимали. Так что Борис был в курсе, что в свои двадцать семь выглядит – хорошо если на сорок пять, а не на полновесный полтинник. Сединой его припорошило очень прилично, на полголовы, не меньше… Куда там Вите Луговому по части быстрого старения с Глинским тягаться!

Вспомнив Хулета и их последнюю встречу, Борис грустно улыбнулся, но тут же тряхнул головой, отгоняя расслабляющие, а следовательно, не нужные сейчас воспоминания. Глинский дёрнул бывшего ефрейтора за дырявый рукав неопределенного цвета:

– Слышь, Валера, ты тут чашку прополощи пока, а я схожу погляжу – нет ли чего для моих снадобий полезного… Если трудно будет – вот, можешь афганцев припахать!