…Группа прошла в быстром темпе несколько часов – и тут на тебе – подрыв на «родной» противопехотной мине-«лепестке». Такие советская артиллерия разбрасывала на потенциально «караваноопасных» направлениях, и их быстро заносило песком. Младшему сержанту, которому всего два месяца до дембеля оставалось, искромсало большой палец на правой ноге.
Как говорится, слава-те-яйца, что не всю лапу оттяпало. А делать-то нечего, всё равно идти дальше надо. Сержанту вкатили укол промедола, перевязали, разгрузили, и он поковылял дальше со всеми вместе. Настоящим мужиком оказался, не ныл, не скулил, только зубы крепко стискивал и потел сильно.
Потом шли ещё долго, правда, с частыми привалами. Когда тропки исчезали – шли по шакальим следам. Уже ближе к вечеру остановились у давно занесённого песком кишлака – жители ушли из него в Пакистан ещё году в восьмидесятом, если не раньше. Где-то в этом кишлаке находился замаскированный колодец, вот через него-то и должен был пройти караван, по крайней мере так утверждал агент… Караванщики же часто ходили по одним и тем же маршрутам. Они про колодец знали и знали, что он единственный на много километров вокруг.
Ермаков осмотрелся и дал команду окапываться. Он думал, что ждать придётся как минимум до утра. Но уже минут через сорок поднявшиеся на сопки «совы»-наблюдатели стали докладывать буквально наперебой:
– Вижу двух верблюдов!..
– Слышу моторы! Квадрат 1727.
Группа спешно залегла у входа в кяриз[194]. Глинский всё время облизывал враз пересохшие губы и несколько раз проверял, снял ли он автомат с предохранителя. Минуты вдруг стали очень-очень длинными.
Наконец, показались два верблюда со стариком-погонщиком. Их пропустили беспрепятственно, они прошли через безлюдный кишлак, не останавливаясь.
«Странно, – вдруг подумал Борис, – старик же, наверное, местный – должен знать про колодец. Почему он не остановился? Или это „головной дозор“? Или, может, колодец давно пересох? Верблюды вроде неделями могут не пить…» Неожиданно он вспомнил, как на первом курсе они с Новосёловым переводили с русского на арабский старую шутку: «Чем верблюд отличается от человека? Верблюд может неделями не пить и работать. А человек, наоборот, неделями пить и не работать».
Дальше всё произошло очень быстро. Еле слышное урчание моторов стало громче, и через несколько минут из-за слегка пробитой дёрном сопки медленно выползли три иранских «Симурга» – пикапы-«каблучки» с широкими шинами. Они въехали в кишлак и остановились у не самой разрушенной, но не очень заметной бывшей постройки – метрах в тридцати от исходного кяриза. Видимо, колодец, если он ещё функционировал, находился как раз там.
– Бей! – закричал Ермаков и тут же выпустил две очереди одну за другой. Кишлак наполнился грохотом выстрелов, которые совершенно заглушили крики людей. Несмотря на то что по машинам разом ударила вся группа, несколько «духов» уцелели и начали отстреливаться. Их поджали в полукольцо, не давая скрыться за пологим уже дувалом. Глинский, высадивший весь магазин, быстро перезарядил автомат, перебежал вслед за Ермаковым поближе к машинам и снова открыл огонь, целясь в заднее колесо джипа, откуда кто-то из «духов» ещё бил короткими очередями…
Через несколько секунд очереди из-за колеса угасли. Магазин в автомате Бориса снова опустел… Несмотря на то что «духи» больше не отстреливались, группа подошла к машинам вплотную, соблюдая все меры предосторожности, – короткими перебежками, поочередно страхуя друг друга. Правда, к машинам уже двигалась не вся группа – троих солдат «духам» всё же удалось зацепить, двух в ноги и одного в плечо – снайперов среди «духов» всегда было больше, чем среди шурави. Один из тех, кого пуля ударила в голень, бился в пыли, кусая от боли воротник гимнастёрки, – Глинский заметил это краем глаза, огибая за дувалом расстрелянные машины.
«Духов» было восемь. Пятеро погибли, не успев выскочить из машин, двое лежали, нелепо разбросав руки и ноги, лицами в землю, а один был ещё жив. Он полулежал-полусидел как раз за тем задним колесом пикапа, в который стрелял Глинский. Впрочем, туда, конечно, стрелял не он один.
Семченко, подбежав к раненому «духу», ногой отшвырнул подальше валявшийся рядом с ним китайский автомат и быстро руками ощупал набухавшую кровью одежду моджахеда[195]. Вытащив откуда-то из складок одеяния нож и убедившись, что документов у «духа» нет, он махнул рукой Глинскому:
– Боря! Побалакай с ним, может, он скажет чего… Только живей давай, он доходной совсем, в нём пули четыре сидит, видишь – хлюпает…
Глинский присел рядом с раненым, но ни на какие вопросы он не реагировал. Может, не понимал, а может, даже и не слышал Бориса. Непонятно, как он вообще ещё дышал. Но он дышал, жадно, с хриплым клёкотом, захлебываясь кровью. Глинский обратил внимание на его глаза: коричневато-зелёные, выразительные и на выкате – как у еврея. Они были невероятно широко распахнуты и лихорадочно впивались в Бориса, как будто что-то спрашивали или просили запомнить. Что-то вроде – «ты победил, но только не забудь, что я тебе скажу»… Губы «духа» вдруг зашевелились – тот явно хотел что-то донести, но Борис ничего не разобрал. Он даже встал на колени и чуть ли не к самим окровавленным губам приложился своим ухом.
– Ну что? – спросил подошедший Ермаков.
– Не знаю, – пожал плечами стоящий в позе прачки Глинский, – вроде шепчет что-то, а что – я разобрать не могу. Я даже не врубаюсь, что это за язык.
– Хуёво, дядя Лёва, – мрачно изрёк Ермаков. – И наши дела – говно. Троих зацепило, двоих – в ноги, сами идти не могут. И этот ещё со своим «лепестком»… Вот как с самого начала всё пошло через жопу… Ладно, бросай этого, пошли глянем, чего Аллах послал. Слышь, Студент! Брось его, говорю, он сам дойдет – видишь, дёргается уже…
Над заброшенным кишлаком быстро разливался сладковатый запах запекающейся свежей крови. Борис вдруг вспомнил, как однажды Лисапед рассказал ему, что у каждого только что убитого – свой, индивидуальный, запах. Глинского передёрнуло, он мотнул головой, отогнал тошноту, встал и пошёл за Ермаковым. Пикапы осмотрели быстро, и сначала лицо у капитана мрачнело всё больше и больше, потому что первые две машины были загружены «полным говном», как выразился Семченко. Какой-то пакистанский галантерейно-парфюмерный самопал, кипы белья, какая-то мелочовка вперемешку со стопками расписок-«накладных» по расчётам с дуканщиками-оптовиками. У Бориса даже мысль промелькнула: «За что мы их, если они ничего такого не везли? Мы ж не грабители!»
В третьей машине, у колеса которой умирал «дух», оказалась целая кипа тяжёлых квадратных ковров. Эта машина, кстати, пострадала больше других, была буквально вся изрешечена пулями. Ермаков тусклым голосом приказал вытащить ковры. Двое бойцов полезли в фургон, стали отгибать ковры к задней двери…
– Чего это, товарищ капитан? – спросил один из солдат.
– Погоди, – сказал Ермаков. – Не двигайся… Ё-пэ-рэ-сэ-тэ… Замрите оба! Студент! Ну-ка глянь! Это то, что мне кажется?.. Или?..
Глинский заглянул в кузов, а там лежал «стингер»[196] в раскрывшемся заводском темно-сером тубусе. Дважды простреленный, с издевательской надписью на укладке House Heater. Made in China – китайский, мол, комнатный обогреватель. И больше никаких внешних ярлыков или клейма.
– Это ОНО, товарищ капитан, – сказал Борис севшим голосом, – оно самое… Как он ещё не рванул? И чего теперь?
Ермаков вытер рукавом мигом взмокший лоб.
– Так, погоди, дай соображу… Спокойно, спокойно…
Они так разволновались не случайно. Это был первый «стингер», захваченный в Афганистане. До этого о «стингерах» поступала лишь оперативная информация. Без, так сказать, фактического подтверждения. Ходили слухи, что было сформировано даже несколько специальных групп чекистов для охоты за этими самыми «стингерами». А может, само спецназовское начальство этими слухами стимулировало рвение своих подчинённых. Конкуренция между «боевиками» КГБ и ГРУ существовала всегда.
