Литмир - Электронная Библиотека

В галерее уже накрыт стол — ах, какой стол, другого такого не будет во всю жизнь! Боже мой, да разве умеют готовить там, в городе! Несчастные мальчики — и Сэм, и Генри, его младший брат, — ну просто заморыши! И тетушка Пэтси все подкладывает да подкладывает на тарелки — и что за вкуснотища: пылающие гречневеки, горячие маисовые лепешки с сиропом, пироги с персиками, дикая индейка, кролик под соусом, и помидоры, и дыни — все это прямо с грядки, и сухарики только что из печки, и вареные початки первой кукурузы, которую сняли нынче утром.

Но уже манит к себе начинающийся за домом широкий луг, где полным-полно полевой клубники. И взгорок, на котором устроили качели из коры, содранной с молодого орешника, — кора высыхала, качели обрывались, и, что ни год, кто-нибудь, сорвавшись с них, ломал руку, а все равно продолжали качаться с упоением. И пыльная дорога, идущая мимо забора, на ней всегда греются змеи, которых так боится тетушка, — хорошо бы найти ужа и подсунуть ей в рабочую корзинку!

Даже школа не была здесь в тягость. Маленькие Клеменсы вместе со своими кузенами — восемью пострелятами мал мала меньше — посещали деревенскую школу раза два в неделю. Школа стояла среди леса на просеке, учились в ней дети из окрестных ферм круглый год, с перерывами на времена непогоды. Летом приятно было пробежаться босиком по лесным тропинкам, славно подкрепившись на дорогу и уложив в ранец пирожки да пышные булочки, заботливо приготовленные тетушкой. Первый раз Сэм пришел сюда на урок, когда ему исполнилось семь лет. Рослая девица-одноклассница — она была вдвое старше — поинтересовалась, не найдется ли у него табачной жвачки. Табак в те времена жевали в Америке все от мала до велика — европейцев удивляла и возмущала эта грубая привычка. Впоследствии над ней иронизировал и Марк Твен. А у семилетнего Сэма жвачки не было, он ею никогда не пользовался. Вот как? Тогда с ним и разговаривать не о чем. Семь лет, а даже не выучился жевать табак!

Он легко пережил презрительные комментарии соучеников. В школе ему понравилось: все по-домашнему, без нравоучений и наказаний. Если бы не река и кипевшая на ней таинственная, влекущая и прекрасная пароходная жизнь, он бы охотно остался у дяди Джона насовсем. Так бы весь свой век и носился по этим полянам и лесам, по громоотводу слезал ночью в сад, если были дела, которые следовало держать в секрете от взрослых, а зимой грелся бы у камина, где пылали ореховые поленья, каплями выпуская пузырящийся сладкий сок. Выбирал бы вместе с дядей поспевшие арбузы, нетерпеливо дожидаясь, когда первая корка хрустнет под ножом, и сам совершал бы тайные набеги на бахчу. Ходил бы со взрослыми охотиться на опоссума и на енота, поеживаясь от ночной сырости и чутким ухом ловя голос далекой собаки, загнавшей добычу на дерево. Жил бы себе, как живет природа, — вольно, безмятежно, сам для себя решая, где правда, где ложь, и, наверное, не ошибаясь, потому что голос сердца никогда не обманывает.

Но лето кончалось, и надо было возвращаться в Ганнибал, где сразу же озабоченным и раздражительным становился отец, а в воскресной школе возобновлялась пытка зубрежкой. Лили дожди, потихоньку замирала навигация на Миссисипи, мир все сжимался, тускнел, и так до самого рождества, когда детей опять отправляли на недельку к дядюшке и тетушке под Флориду: проветриться, что для Сэма означало — ощутить себя в родной стихии.

У дяди Джона было двадцать чернокожих рабов. Они обслуживали дом и выполняли всю работу на табачной плантации, в хлеву и в коптильне. Их хижины лепились прямо за садовой оградой, а в углу двора виднелся просевший от ветхости дощатый домишко, где жила седая старуха негритянка, давно уже не встававшая с постели. Никто не знал, сколько ей лет. Но поговаривали, что она беседовала чуть ли не с самим Моисеем — тем самым, из Библии.

Так считали негры помоложе, и маленькие Клеменсы им верили полностью. Негритянские ребятишки были товарищами всех их игр, почти настоящими товарищами. Без слова «почти» тут не обойдешься: играли вместе, но каждый знал, что белые — это одно, а черные — совсем другое, белые — хозяева, а черные — это их рабы. Клеменсы старались никак не подчеркивать подобные различия, но вовсе их не ощущать тоже было нельзя.

И тетушка Пэтси, и дядя Джон были людьми редкостно добросердечными, многого от своих рабов не требовали, дела с ними улаживали по взаимному согласию. Никого не наказывали слишком строго. А уж о том, чтобы продавать невольников работорговцам, разлучая семьи и обрекая здорового, физически крепкого человека на верную скорую смерть от непосильного труда у южных плантаторов, тут вроде бы не могло быть и речи.

Сэм сызмальства привык к такому порядку вещей. Дома, в Ганнибале, у Клеменсов тоже были негритянские слуги. Был Сэнди, ровесник Сэма, нанятый, чтобы бегать в лавки и помогать на кухне. Он родился на самом севере страны, где рабства не знали, но каким-то образом был разлучен с родителями, привезен на юг и продан с аукциона. Вечно этот Сэнди пел, хохотал, насвистывал, подымая немыслимый шум. Однажды Сэм пожаловался матери, что от завываний Сэнди у него трещит голова, но мать тут же оборвала его со всей решительностью: раз поет — значит, ему хорошо, он уже не тоскует по своему дому, а это самое главное.

Была Дженни, нянька и прислуга, давняя спутница Клеменсов, вместе с ними порядком поскитавшаяся по деревушкам и поселкам вдоль Миссисипи, прежде чем семья обосновалась в Ганнибале. Дженни принадлежала Клеменсам точно так же, как кухонная утварь, с которой она возилась. По закону не было никаких различий между человеком, если он раб, и, например, хрустальной вазой или акцией речного пароходства. И то и другое — собственность. Можно продавать, покупать, одалживать, в общем, распоряжаться, как найдет нужным владелец.

С Дженни тоже обращались неплохо, и она особенно не жаловалась, если только у судьи Клеменса от очередной неудачи в делах не портилось настроение и не возникало желание отыграться на всяком, кто подвернется под руку. Тогда, страшась подзатыльников и зуботычин, утихал даже Сэнди. А как-то раз Сэм увидел, как его отец, скрутив Дженни руки и поставив ее на колени, методично взмахивает хлыстом. Он нашел дерзким ее ответ на какое-то свое замечание. Порка напомнит ей, кто она такая.

Клеменсов никто не назвал бы жестокими людьми. В этом они походили на большинство жителей Ганнибала, где в отношении рабов, как писал, оглядываясь на свое детство Твен, «жестокости были очень редки и отнюдь не пользовались популярностью». Работорговцев здесь не любили, чурались их и отвечали отказом на самые выгодные предложения с их стороны, если только материальные затруднения не вынуждали прибегнуть к столь неприятному средству, как продажа невольника, которого увозили по реке к Новому Орлеану; на плантации хлопка, о которых ходила страшная слава. Но когда в спешном порядке требовались деньги, рабов вели на аукцион, а закончив сделку, просто старались о ней не вспоминать — к чему расстраиваться, так уж заведено, что в мире есть хозяева и рабы.

В самом рабстве ничего предосудительного, не говоря уж — чудовищного, здесь не находили. Наоборот, оно было освящено двумя веками традиции и тысячи раз оправдывалось, благословлялось с церковной кафедры. В Библии находили множество мест, где говорилось, что рабство необходимо, справедливо, разумно и невольник должен денно и нощно благодарить судьбу за то, что он не свободен. Были, правда, в Библии и места совсем иного содержания, а американская конституция — в ту пору самая передовая, самая демократичная в мире — прямо указывала, что все люди имеют одинаковые права на свободу, равенство и стремление к счастью. Но проповедники обходили молчанием те библейские тексты, которые могли бы заронить сомнение в том, что рабство богоугодно. И конституция оставалась конституцией, а реальная жизнь — реальной жизнью. Те, кто в 1783 году, когда Америка победила Англию в войне за независимость, писал конституцию, между прочим, и не подумали специально оговорить, что дарованные ею права распространяются и на негров, да и сами они были крупными рабовладельцами. Прославляли равенство и при этом торговали людьми.

5
{"b":"277283","o":1}