Впервые в американской литературе полуграмотный подросток заговорил собственным языком. Будущее покажет, насколько новаторским и смелым было это художественное решение. В наш век у Твена появилось множество учеников, и все они признавали, что «Гек Финн» стал для них великой школой мастерства. Перечитывая повесть Твена, они учились объединять в одном лице повествователя и героя, участвующего во всех ключевых событиях. Постигали секрет естественной непринужденности рассказа, в котором каждая фраза своей простотой и даже грамматической неправильностью или колоритным словцом, какое можно подслушать только в разговоре мальчишек или в пересудах негров, собравшихся под вечер на кухне, чтобы потолковать о всякой всячине, сразу же создает законченный характер, доносит своеобразие всего изображаемого мира.
Но признание придет далеко не сразу. Некоторых современников Твена «Приключения Гекльберри Финна» шокировали своей «грубостью». Ах, какое неуважение к хорошему тону, без которого немыслима литература! Окруженная в те годы почетом и благоговением литературных дам, Луиза Олкот — она сочиняла душещипательные истории про «маленьких женщин» и «маленьких джентльменов» — возмущалась на страницах журнала «Лайф»: «Если мистер Клеменс не видит задачи достойнее, чем смущать чистые души наших юношей и девиц, лучше бы он для них вообще не писал». Другие критики выражались еще энергичнее: «пристрастие к помойке», «посягательство на моральные устои», «ужасающая непочтительность, смешанная с примитивным юмором». А на самом деле Луиза Олкот и другие хулители просто ничего не поняли в книге. Не поняли, что Твен добился поразительной естественности, в безыскусном рассказе Гека коснувшись самых болезненных сторон американской жизни, но не допустив и следа авторской назидательности и создав картину поистине всеобъемлющую. Вот почему «Гек Финн» станет книгой, из которой вышла вся последующая американская литература. Так отзовется о ней Эрнест Хемингуэй.
В США еще и через много лет после появления повести о Геке предпринимались попытки скрыть ее от тех, кому она прежде всего адресована, — от подростков. Какой-то духовный пастырь с пеной у рта доказывал, что книга кощунственна уже по той причине, что на плоту Гек и Джим разгуливают в костюмах Адама, а Гек к тому же «обладает отвратительной способностью распознавать запах дохлых кошек». Педагоги из города Омахи сочли, что Гек внушает своим ровесникам «вредные идеи». А в Нью-Йорке школьный совет исключил книгу Твена из числа произведений, рекомендуемых по программе изучения литературы. Причем было это сравнительно недавно — в 1957 году.
Как бы посмеялся Гек над своими хулителями, пекущимися о приличиях и нравственности! Ему незачем было бы вступать с ними в спор — читатели во всем мире, не обращая внимания на запреты и предостережения высокоморальных борцов за «истинную культуру», приняли повесть безоговорочно и полюбили ее героя навсегда. Иначе и не могло быть. Потому что «Гек Финн» — это сама правда. А в искусстве правда решает все.
Твен отдал своему персонажу не только мысли о сущности человека, которыми он особенно дорожил. Он отдал Геку и многие самые яркие впечатления, накопленные в те годы, когда лоцман Клеменс водил суда по Миссисипи. Нам могут показаться невероятными те или иные события, которые доведется наблюдать Геку, мы можем счесть всего лишь условными масками, обычными в юмористике, такие фигуры, как те же король и герцог, спорящие, кому спать на соломенном матрасе, а кому — на тюфяке, набитом жесткими маисовыми кочерыжками. Но на самом деле и эти события, и эти люди появились в книге Твена вовсе не по его прихоти.
Жизнь, о которой он писал, была и впрямь причудливой, полной самых диковинных явлений — как в невеселой сказке или в скверном сне. Трудно, к примеру, поверить, что на Юге старого времени действительно происходили родовые распри, вызывавшие самую настоящую войну — до полного истребления того или другого семейства. Но они были вполне обычны и в Кентукки, и в Теннесси, и в Арканзасе — местах, куда занесет судьба Гека и Джима.
Дуэли тогда вообще были приняты, и Твен обычно их описывал юмористически. Но в «Геке Финне», повествуя о Грэнджерфордах и их врагах Шепердсонах, он отказался от гротеска, создав один из самых грустных, даже трагических рассказов, какие можно найти во всем его творчестве. Сюжет этого эпизода сразу же напоминает самую печальную повесть на свете — историю Ромео и Джульетты из великой шекспировской пьесы. Впрочем, даже и без этой параллели тягостное чувство оставляют страницы, где появляются радушные и обходительные южане Грэнджерфорды, которые у себя дома живут, словно в осажденной крепости, и охотятся на Шепердсонов, как будто всеми забытую ссору нельзя уладить иначе, чем кровью. Сверстник Гека Бак и его брат, тоже совсем мальчишка, станут жертвами в этой бессмысленной и жестокой бойне, и как не понять чувства героя Твена, которому делается нехорошо, едва он вспомнит два мертвых тела на мокром прибрежном песке. Гек успокоится лишь после того, как плот, выйдя на середину реки, начнет быстро отдаляться от этих проклятых мест. А в памяти читателя останется скупо и точно написанная картина того страшного дня. И она заставит совсем по-новому посмотреть на американское захолустье, еще недавно казавшееся Твену счастливым уголком.
Нас позабавят ловкие проделки герцога и короля, которые несли со сцены чепуху, выдавая ее за творения Шекспира, а самих себя — за давным-давно умерших знаменитых лондонских актеров Гаррика и Кина. Мы, конечно, никогда не поверим, чтобы публика, пусть и самая невежественная, соблазнилась зрелищем вислоухого старого пройдохи в седых бакенбардах, изображающего юную и прелестную Джульетту, и потасканного шулера в роли пылкого и нежного Ромео.
Неправдоподобно? Но вот что пишет о театре поры своей юности Твен в «Жизни на Миссисипи». Гастролировавшая английская труппа играла «Гамлета», зал почти пустовал. День спустя сыграли пародию на «Гамлета», безвкусную и грубую, — никто из пришедших не заметил, что играют не Шекспира, а фарс. Дамы, краем уха слышавшие, что Шекспир пробуждает возвышенные чувства, выплакали глаза, пока рычащая Офелия гренадерского роста швыряла в Гамлета морковью и репой. Трудно представить себе американскую провинцию времен Твена без таких вот развлечений, без таких «художественных» запросов.
Да и без самих короля и герцога. Считается, что это лучшая комедийная пара во всей американской литературе. Скорее всего, так и есть. Только неверно думать, будто перед нами персонажи, которых Твен просто выдумал. Нет, и король, и герцог — проходимцы, каких немало встречалось Твену и в годы лоцманства, и потом на Дальнем Западе. Это типичные «джентльмены-авантюристы», валом валившие в Америку со всего света и мыкавшиеся по ее городам и весям в поисках быстрой наживы. Судьба их была жалкой. Рано или поздно очередная затея проваливалась, и разгневанные жители прокатывали непрошеных гостей на шесте, вываляв их в смоле и куриных перьях.
«Герцога» Твен хорошо знал в Вирджиния-Сити. Это был печатник из типографии, горький пьяница, рассказывавший давно всем надоевшую повесть о своих предках, якобы обманом лишенных дворянского звания и нищенствовавших в Нью-Йорке. Да ведь и миссис Клеменс, мать писателя, не раз заводила разговоры про то, что ведет свой род от графов Дэремов, хотя кому было до этого дело в Ганнибале! А дядя Джеймс Лэмптон, устраивавший у себя дома парадные обеды, на которых подавались изысканные блюда из репы, больше всего любил потолковать про знатность своего происхождения, и ничего не стоило угодить старому чудаку, оказав внешние знаки почтения к его сановности.
Самозваных королей тоже отыскалось бы в американской глубинке немало — целая династия. И все это были сыновья Людовика XVI. Единственный его настоящий сын после французской революции 1789 года умер в заточении десятилетним мальчиком. Но тут же пошла в ход легенда, будто на самом деле он сбежал в Америку и скрывается, дожидаясь своего часа. На французском троне уже давно сидел новый король, причем не первый за послереволюционные годы. Но американские провинциалы не слишком разбирались в истории да и в европейских делах. И легко было их морочить, распуская небылицы про «несчастного дофина», натерпевшегося от безбожников-санкюлотов и от интриг соперников.
