Ему, гостеприимному и ревнивому хозяину, оставалось только оглядываться на нас и проверять: правда ли увиденное (хлебное поле, новая ферма, новый магазин) производят на нас то самое впечатление, которое они должны, по его мнению, производить.

Два московских писателя, заехавших в этот далекий от столицы полустепной район, оказались благодарными слушателями и зрителями, потому что, зачем слова, когда все можно увидеть глазами.

Мой друг Алексей занимал… как бы это сказать… промежуточное, что ли, положение между мной и хозяином. Я здесь был более гостем, чем он. Алексей уроженец этих мест, приезжает иногда, давно знаком с местным начальством и, с одной стороны, сегодня пользуется его гостеприимством на правах того же гостя, как и я, с другой же стороны, вместе с хозяином показывает мне свои родные места. Нет-нет и спросит у Александра Васильевича что-нибудь такое, что сам — чувствуется — знает, но что не лишне рассказать или показать мне, впервые объезжающему незнакомые земли.

— Что-то там сверкнуло в овраге? Не новый ли водоем? — спрашивал, например, Алексей.

Шофер Витя глядит уж вопросительно на хозяина, сидящего по правую руку. Александр Васильевич кивнет — и машина поворачивает на полевую дорожку, а то и на межу, к сверкнувшему вдали водоему.

Выходили и трогали руками тяжелые, но еще не затвердевшие колосья пшеницы. Слушали жаворонков. Разглядывали на колосьях черных жуков, напавших на поле. Рассуждали о мерах борьбы с этим вредителем — кузькой и о том, что всякая химия о двух концах. Пили воду из родника в пологом овражке. Осматривали сельский магазин. Заходили в избу к незнакомой старухе и жадно пили, не то холодом, не то перекисшестью своей сводящий нам челюсти, беловатый квас. На берегу реки, в тени огромного вяза расстилали скатерть-самобранку. Пока плавали по светлому зеркалу омута среди кувшинок и округлых кустов, покоящихся на тихой, темной воде, Витя раскладывал на скатерти — добротном куске брезента — содержимое багажника: колбасу, помидоры, консервы, крутые яйца, сало и хлеб: И вот еще ярче становилась окрестная зелень, еще цветистее расцветали луга, еще милее были все люди.

Так или иначе, но должен сказать, что неизвестно чем гостеприимный хозяин постепенно породил во мне, едва ощутимый сначала, а потом все более явственный протест. Не то чтобы неприязнь, а так, червоточинку в отношениях, дребезжащую струнку в слаженном и мажорном аккорде его триумфа. То ли на одну восьмушку тона было больше, чем надо, самонадеянности в его голосе и во всех жестах, и во всем поведении, то ли проскальзывало за внешним доброжелательством некоторое превосходство, то ли я угадал по каким-нибудь репликам, интонациям и словам нетерпимость к другому мнению, но только между мной и Александром Васильевичем возникла постепенно скрытая пикировка, которая не прорывалась пока наружу в открытый спор, но тем не менее привносила в нашу поездку по району явственную перечную остринку.

Например, когда он ввел нас в сельский магазин, стеклянный, по теперешней нелепой моде, и который, как и полагается сельмагу, был универсальнее любого мосторга (от супони до велосипеда, от шифоньера до кухонной терки, от духов до сурика, от деревянных граблей до наручных часов, от зубной пасты до репродукции «Мишки в лесу» в багетной рамке), и когда он поглядел на меня с победоносным торжествующим видом, то я небрежно, но достаточно четко и громко спросил продавщицу:

— Дайте мне пачечку бритвенных лезвий. Желательно «Неву» или «Балтику».

— Лезвий нету, — привычно ответила продавщица.

— Вот так раз! А чем же бреются ваши парни?

На этот мой вопрос продавщица могла не отвечать и воспользовалась такой возможностью.

— Тогда дайте мне мужской носовой платок. А то утром, впопыхах, я не положил в карман…

— Платков нету.

— Тогда свешайте полкило гвоздей…

Гвозди были мне ненужны. Но я видел боковым зрением, как при каждом «нету» Александр Васильевич морщился, словно от укола иголкой, и нарочно кольнул еще раза три, потребовав электрическую лампочку, малярную кисть и еще какую-то ерунду. Не было ничего странного, что всех этих вещей не оказалось в сельмаге, но триумф Александра Васильевича после моих снайперских попаданий был уже не триумф.

Или, например, когда пили квас у старухи и прохлаждались в чистой горнице с тремя иконами в переднем углу, я спросил между двумя приникновениями к запотевшей литровой банке:

— Иконы у вас?

— Как же? Мы люди старые. С этим помрем.

— В церковь-то далеко ходите?

— Некуда нам ходить. Нет у нас ни одной церкви.

— Как?! В целом районе — ни одной?

— В соседний район иные ездят по большим праздникам. Ну, а мне не под силу. Ведь наберется семьдесят верст.

— А если умрешь?

— Ну и что? Зароют…

— Ладно, бабка… — нетерпеливо перебил Александр Васильевич, — я тебе музыку из района пришлю. Виктор! Запиши фамилию бабки, проследим.

Или, когда, например, он разговаривал с колхозниками, расчищавшими и разметавшими ток под нависающий урожай, и кинул им, как бы невзначай: «Скоро мы вас сольем с соседним колхозом», — я влез не в свое дело и спросил у колхозников, рады ли они предстоящему слиянию?

— A y нас не спра… — заговорил было один колхозник, по другой его упредил:

— Мы Александру Васильевичу доверяем. Он нам плохого не пожелает.

А потом начались колхозные водоемы. Каждый овраг был перегорожен красноглинистой, вывороченной наизнанку, землей. Земля выворачивалась бульдозерами, так что вокруг плотины еще шагов на пятьдесят был сволокнут весь дерн, отчего вода, не соседствуя с зеленой травой, не производила того отрадного впечатления, какое должна производить вода в жаркой полустепи.

— Ни одного оврага во всем районе не оставлю без плотины, все перегорожу. Двести семьдесят водоемов!

— Грандиозно! — не удержался от восторга мой друг Алексей.

Мы стояли как раз на плотине нового пруда, и был с нами еще агроном колхоза. У агронома-то я и спросил, повернувшись лицом к низине, пролегающей там, далеко, между двумя грядами пологих холмов, где, вероятно, протекала река:

— Но ведь если перегородить все овраги, то что же будет с рекой?

— Пересохнет, — тихо ответил агроном. — Мы отрежем ее от естественного водосбора. Можно сказать, что она уже пересохла. Зарастает травой.

— Ладно, ладно, — грубовато, но добродушно возразил Александр Васильевич, — во-первых, река протекает по другому району, а во-вторых, вместо леща и щуки будешь есть карася. Царская рыба!

Так я подсовывал свои невинные шпильки нашему гостеприимному и широкому хозяину, и день стал клониться к вечеру, и был приготовлен нам еще один сюрприз.

— Виктор, поворачивай в «Клару Цеткин».

Обычно «Клара Цеткин», «Володарка» или «Имени Урицкого» бывают на Руси мелкие фабричонки, преимущественно текстильные. Но в степной полосе такая фабричка маловероятна, да и не повез бы нас сельскохозяйственник Александр Васильевич на фабрику. Поэтому я спросил: а что же такое «Клара Цеткин»?

— Санаторий туберкулезного направления.

— Сосновый воздух?

— Бери выше. Кумыс. Сейчас мы и попробуем этого целебного напитка.

— Я давно мечтаю пожить где-нибудь около кумыса. Сиди и работай, как в любом другом месте. Но плюс ко всему — кумыс. А что, если в «Кларе Цеткин» мне попросить небольшую комнату дней на двадцать?

— Хоть две.

— Две не нужно. Одну, но удобную н тихую.

— У нас есть там отдельное помещение для приезжающих, подальше от больных. В санатории все отдыхающие называются больными. Помещение типа гостиницы. Но, конечно, не для всякого желающего, а мало ли… Как вы вот теперь… Из области кто-нибудь приедет, районное руководство… кумыс есть кумыс. Степной воздух. А работать вам будет очень хорошо. Я сам иногда ночевал в этих комнатах.

Показались купы деревьев — оазис среди хлебных полей, — и вскоре мы въехали в липовую аллею, проредившуюся местами, там, где липы выпали от старости, словно зубы.