…Значит, все-таки я еду в Москву? Капитуляция и сдача на милость? Но ведь это только противник, враг принимает капитуляцию и даже видит в ней цель своих усилий. Женщине, когда она больше не любит или не хочет любить, капитуляция не нужна.

Ночь-то, конечно, будет сладкой, если я сегодня приеду. Но узелок тут такой, что все равно ничего хорошего впереди быть уже не может. Неужели? И все к лучшему в этом лучшем из миров? И судьба постоянно права? Но если она права и если она так хочет, то я ведь не пасынок ей какой-нибудь! Хоть бы знак подала, намек, чтобы я догадался, а не ломился напролом по упрямству и слепоте. И потом, если я и правда не пасынок (а я не пасынок), то понимает же она, что творит? И что ждет меня в ближайшие месяцы? Согласен, что, может быть, это все для моего же блага, но переживать каково! Могла бы позаботиться о смягчении удара, о соломке для падающего. Какую-нибудь интересную поездку на первый случай, интересное отвлекающее событие или… я уж не знаю что. А то ведь нарочно не придумаешь такую конуру на берегу замороженного озера. Так вот же, поеду в Москву наперекор судьбе и посмотрим еще…

Снег становился все мокрее и гуще. Мы все нетерпеливее всматривались в темноту, где должно было появиться сначала зарево, а вскоре и само белое пятно автомобильного света. Самые нетерпеливые выходили из нашего светлого круга по дороге навстречу автобусу шагов на сто, словно это могло ускорить его появление.

— Так и на поезд опоздаем, — высказалось первое, еще неуверенное опасение.

— Четыре минуты уже просрочил.

— Наверстает. Не было случая, чтобы автобус к поезду опоздал.

— Не было случая, а теперь будет. Сам посуди — ему ехать по такой дороге не меньше чем полтора часа…

— До поезда еще час пятьдесят.

— Если бы автобус уже был здесь, а то и свету не видно. Нет, мужики, еще пять минут, и можно идти по домам. Бесполезное дело.

— И то учесть, что если туда заедешь, а поезд уже ушел, то обратного автобуса больше не будет. Придется ночевать на вокзале.

— Какой там вокзал? Волков морозить…

— То-то вот и оно. Нет, мужики, как хотите, а я рисковать не согласен.

Снег лепил, время шло, автобуса не было. Я спросил у молодой женщины в малиновом пальтеце и в белом пуховом платке (она оказалась рядом):

— И часто не приходит автобус?

— Никогда этого не было. Сейчас придет.

— Так вот, автобуса сегодня не будет.

— Это почему?

— Из-за меня.

Несколько человек настороженно повернулись ко мне, но поняв, что это не больше чем глупая шутка, стали опять глядеть в снежную ночь.

А меня и правда внезапно озарила уверенность, что никакого автобуса не будет и ночных поездов с пересадками не будет. Ни вокзала, ни такси и ничего сегодня не будет, а останусь я среди мокрого снегопада, с этой вот женщиной в малиновом пальтеце, губы которой и не хотели бы улыбаться, но невольно изображают улыбку.

Грустную, правда, почти печальную и как бы извиняющуюся, но все-таки женскую улыбку.

Чтобы не вмешиваться в дело судьбы и, как говорится, не дышать у нее над ухом, я отошел подальше от белого пухового платка и нашел себе место сзади всех ожидающих. Их ряды заметно редели. Те, кто поспешал на поезд, ушли домой, поняв, что если сейчас и придет автобус, то к поезду все равно не успеть. Оставались пока еще те, кому нужно в разные деревни по пути следования автобуса, да не двигался с места еще я, потому что торопиться мне было некуда ни в ту, ни в другую сторону.

Между тем заданная программа начала осуществляться с кибернетической точностью, где-то вращались колесики, бежал ток по бесчисленным проводам, мигали сигнальные лампочки, дрожали стрелки, щелкали автоматически отключатели и включатели — шла работа. Мы не видели ее, для нас обнаруживался только конечный результат этой работы, последнее и окончательное решение.

Все разошлись, и на островке света под снегопадом остались только два человека — я и молодая женщина в белом пуховом платке. Нужно сказать, что она не видела меня и того, что я остаюсь. Во-первых, я стоял на десять шагов сзади нее, а во-вторых, я стоял в черной тени, прислонившись к остановочной будке.

Ушли последние люди. Пошла было по дороге в темноту и эта женщина.

— Я же сказал, что автобуса сегодня не будет.

Женщина быстро обернулась и рассмеялась.

— Это и правда из-за вас?

— Конечно. А куда это вы собрались идти в такую погоду?

— До Мартынихи. Я там снимаю квартиру. Вернее, угол.

— Поскольку вина за автобус лежит на мне, то, может быть, разрешите вас проводить?

— Пойдемте. Только это три километра.

Мы вышли из фонарного зыбкого света и окунулись в чернила. Однако глаза скоро начали привыкать к темноте, и сперва проступили старые ели по сторонам от дороги, а потом оказалось, что ночь сквозь толстую вату облаков и летящего снега подсвечивается луной. Саму луну нельзя было увидеть и даже нельзя было угадать, в каком месте неба она скрывается, но все же она была, напитала своим светом, как губку влагой, все облака, которые, если и не пропускали зримых лучей к земле, то сами, набрякнув светом, начинали источать его и как-никак освещали нам эту ночь.

Мы бойко хрустели валенками по свежему снегу, которого нанесло на дорогу толстым слоем. Морозного скрипа, слышимого и за два километра, конечно, не было теперь при сырой погоде, но глухой энергичный хруст заполнял собой все паузы между нашими словами и фразами.

— Все-таки почему не пришел автобус?

— Сама не понимаю. Водитель заболел или случилось что…

— Как вас зовут?

— Доля.

— Чья… доля?

Женщина опять рассмеялась.

— …Бедняка.

— Но если серьезно. Полное имя. Долина, что ли? Или Далила?

— Долорес.

— Ого! Передовые были ваши родители. Но вы ведь гораздо моложе.

— Долорес Ибаррури? Надеюсь.

— Того времени, когда ее имя часто произносилось людьми.

— Да, тогда меня еще не было. Мне двадцать четыре года.

— Ах ты, доля, моя доля…

— Продолжайте: доля горькая моя.

— А вы хотите быть сладкой долей? Знаете поговорку?

— Какую?

— Сладкой будешь — расклюют, горькой будешь — расплюют.

Спутница резко остановилась и схватила меня за рукава. Глаза ее, смотрящие прямо в мои глаза, как-то словно дрожали.

— Повторите! Повторите, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

Я, разумеется, повторил. Некоторое время мы молча хрустели валенками по свежему снегу.

— Ну вот… а меня зовут…

— Не надо. Я знаю, кто вы.

— Откуда?

— Хитрое дело! Здесь все знают, что вы живете в конторе. Беспроволочная телеграфная связь… Здесь вообще все всё знают. И то, что вы меня провожаете, завтра будет известно.

— Боитесь за репутацию?

— Да. За вашу, конечно.

— А стихи вы читаете, любите?

— Очень.

— Ну кого, например?

— Сергея Поликарпова.

Я несколько удивился. Кого бы тут можно было услышать? Есенина, Блока, Маяковского. Ну, дежурного Евтушенку, ну Цветаеву, что ли, по женской линии. На же вот тебе — Сергей Поликарпов! Не икнулось ли ему сейчас в билльярдной Центрального Дома литераторов?..

— Знаете наизусть хоть один стишок?

Доля прочитала незнакомое мне стихотворение.

— А еще кого?

— Я и сама немного пишу, не думайте!

— Дайте мне почитать. Только сразу все вами написанное. Я поставлю диагноз. А пока читайте, что помните.

Она читала стихотворение за стихотворением. Я был удивлен, чтобы не сказать — потрясен. Все это были хорошие стихи, хоть сейчас неси в журнал и печатай. Правда, рождались смутные воспоминания (ассоциации, надо было бы здесь сказать), но что же спрашивать с нее, если у иного поэта с десятком книг то и дело проскальзывают стихи, рождающие эти самые воспоминания-ассоциации.

— Слушайте! — теперь я остановился и взял ее за рукава. — Вы должны все это чисто переписать и отдать мне. Вы с ума сошли! Держать все это под спудом! В течение трех дней переписать и отдать мне. Слышите?!