— Да плевать мне, какая у них была любовь! — огрызнулся маршал, — Но я не позволю, чтобы наш план провалился из-за какой-то девчонки. А также не хочу, чтобы похороны превратились в светскую вечеринку.

Не согласиться с последними аргументами было невозможно. А потому Ева Браун так и не получила приглашения.

Шпеер отметил также, что среди присутствующих нет ни одного представителя вермахта. «И напрасно, — подумал он. — Не все генералы поддержали заговорщиков. А такой удар по их самолюбию в будущем может дать о себе знать».

Зал всколыхнулся. Обитые металлом двери распахнулись, и в сопровождении эскорта из личной охраны в зал вошел Гитлер.

Министр впился взглядом в невысокую фигурку фюрера, пытаясь найти хоть один изъян, могущий выдать в нем двойника. Но все было тщетно. Актер мастерски исполнял свою роль.

Геббельс тоже внимательно следил за Бургдорфом. То, что сейчас делал двойник, было тщательно отрепетировано ночью. В то самое время, когда для всех они «возвращались из Ставки». И хотя Геббельс не спал уже двое суток, сонливости он сейчас не ощущал. Нервы были на пределе.

Первый выход Бургдорфа в люди состоялся днем. Пресса, специально предупрежденная министром пропаганды, почти два часа ждала прибытия поезда из «Вольфшанце». И когда тот наконец состыковался с платформой и двери вагона распахнулись, журналисты, выглядывая из-под рук и из-за спин полицейских, не пускавших их к вагону, в первое мгновение не могли прийти в себя от шока.

Гитлер тяжелой походкой, прихрамывая (результат ночного пулевого ранения), с трудом сошел с вагонной площадки, после чего молча окинул взглядом присуствующих. Несколько секунд он оценивал обстановку, и когда убедился, что его готовы услышать, вскинул руку в знаменитом приветствии:

— Никаких слов. Сейчас. Сейчас только тишина. Мы свое слово скажем позже. И не здесь!

Геббельс вышел из-за спины «фюрера»:

— Господа, прошу пропустить! О конференции мы вас уведомим!

Геббельс припомнил, сколь грамотно Бургдорф прошел сквозь плотный людской коридор характерной шаркающей походкой. Эту походку они репетировали часа три. По идее Геббельса, фюрер должен был вернуться в Берлин сломленный телом, но не сломленный духом. И этот спектакль у него прекрасно получился: через час все газеты и радио только о том и трубили, что фюрер жив и, хотя и ранен, полон духовных сил и энергии как никогда. Но то были журналисты, которые мало общались с Гитлером тет-а-тет. Теперь задача стояла сложнее. В зале находились люди, знавшие фюрера не один год. А потому от Бургдорфа требовались полная концентрация и отменное мастерство.

«Фюрер» прошел к трибуне. Вспышки фотокамер ослепили зал.

Бургдорф вынул из рукава и украдкой положил на кафедру лист бумаги с текстом будущей речи. Те немногие, кто заметил его уловку, сделали вид, будто ничего не произошло.

— Народ Германии! — начал свою речь «рейхсканцлер». Голос звучал надрывно звонко. Так, как учил Геббельс. — Сегодня мне тяжело говорить, потому что я стою перед телами наших товарищей, отдавших жизнь за победу Германии. За победу Рейха! Рука предателя лишила их жизни. Мне особенно тяжело говорить потому…

Мюллер в момент выступления Бургдорфа находился перед стенами рейхсканцелярии: он инструктировал фотокорреспондентов и кинохроникеров о правилах поведения.

— Смотрите внимательно. — Его рука указала на взвод солдат СС, выстроившихся на импровизированном плацу перед центральным входом в рейхсканцелярию. — Меня интересует четвертый справа. Когда ему будут вручать награду, нужно зафиксировать все полностью. От начала и до конца. Вопросы?

Вопросов не было.

В помещении зала становилось душно. Геббельс почувствовал, как на рубашке, под мышками, разрастаются пятна пота. А двойник все вещал и вещал:

— …Мы должны стать такими, каким был Фридрих Великий, и вести себя соответственно. Я всегда говорил: дело нашей чести — заботиться о том, чтобы, если в Германии каждые 150 лет будет возникать такое критическое положение, как сегодня, наши внуки могли бы сослаться на нас как на героический пример стойкости…

К Гиммлеру протиснулся Шелленберг:

— Господин министр, информация из Лондона.

Рейхсфюрер сделал полуоборот в сторону подчиненного:

— Докладывайте.

— До Лондона долетело более двадцати ракет. Точной цифрой пока не располагаем. Основная часть столицы разрушена. К сожалению, не центральная. Преимущественно рабочие кварталы. В городе паника. Английские ПВО даже не среагировали: не успели поднять в воздух ни одного истребителя. Также в городе прошли слухи о немецких камикадзе. Черчилль шокирован. Созвал экстренное совещание. Это успех!

— Почему ракеты не упали на Даунинг-стрит?

— Доктор Браун предполагает, что произошел сбой в аппаратах наведения. Его люди уже приступили к детальному анализу бомбардировки.

— Когда что-то прояснится, немедленно мне доложите.

Бургдорф успел несколько раз вытереть пот со лба, но и не думал

сокращать шестичасовой ночной труд:

— …Я обещаю: за каждого погибшего солдата будут казнены десять, нет, сто предателей! В то же время я буду бдительно следить за тем…

Гиммлер обернулся и споткнулся взглядом о Геринга. Тот сегодня превзошел сам себя. В отличие от однопартийцев, облачившихся в отвечающие событию костюмы черного цвета, «Боров» явился на церемонию в любимом маршальском белоснежном мундире. В свете фотовспышек костюм первого авиатора рейха искрился и вспыхивал, точно новогодняя елка. И гореть было чему. На погонах — два скрещенных маршальских жезла, шитые золотом. Поверх них, так же шитый золотом, — орел рейха, герб фашистской Германии. И все это — на шитой золотом основе из трех переплетений. Золотые жезлы имелись и в петлицах, но уже на основе, вышитой серебром. Ворот мундира и рукава были щедро обвиты толстой золотой тесьмой. В правой руке «Боров» сжимал золотой маршальский жезл, который сейчас радостно искрился, совершенно не соответствуя скорбному поводу проводимого мероприятия. Поверх единственного траурного в костюме предмета — галстука — маршал додумался повесить усыпанный драгоценными камнями высший итальянский орден «Аннунциата», врученный ему Муссолини за победу над Францией.

Сам дуче тоже стоял среди генералитета. «Наверняка, — подумал рейхсфюрер, — “Боров” нацепил “Аннунциату” ради него».

Гиммлер почувствовал, как в его груди зародились злость и ненависть к «Борову». «Нет, толстяк, — “Фермер” нервно сжал пальцы в кулак, — просто так я тебе Брауна не отдам. Не ты его привел к успеху, не тебе им и властвовать. Я его сам, лично, переправлю американцам. Либо уничтожу. Но твоим он не станет. Не надейся!»

За спиной рейхсфюрера послышался легкий стой Гиммлер обернулся: от духоты жена японского посла потеряла сознание.

«Еще пять минут, — развесилился мысленно “Фермер”, — и количество покойников явно увеличится».

Бургдорф наконец довел спич до финального завершения:

— …Мы имеем национально и патриотически мыслящее правительство. Одно это вселяет во всех нас надежду, что достоинство народа, безопасность государства и свобода родины будут путеводными звездами нашей деятельности…

Гиммлер взглянул на часы: один час и двадцать восемь минут. Не прощальная речь, а прямо-таки доклад на партийном съезде.

Гробы накрыли тяжелыми дубовыми крышками, поверх которых положили белые нацисткие полотнища с черной свастикой по центру.

Офицеры СС водрузили гробы на плечи и понесли их к выходу. На улице каждый гроб ждал собственный пушечный лафет с лошадиной упряжкой. По обеим сторонам лафетов стоял караул из двенадцати офицеров СС.

Барабанная дробь взорвалась с новой силой. Толпа из нескольких тысяч человек, окружавшая здание рейхсканцелярии, вскинула руки в нацистом приветствии. Теперь, по разработанному заранее плану, церемонию должен был продолжить Геринг.

Маршал авиации вышел к стоявшему на плацу строю солдат, ему быстро поднесли микрофон.