— Верно ты говоришь, я тоже думал об этом. У любого царя, да и у всякого человека, чем больше земель и подданных, благожелателей и друзей, тем больше у него тех, кто взирает на него с надеждой в ожидании милостей, — не только от него, но и от сыновей или дочерей его. Меня же аллах не удостоил этого счастья… ни родней, ни наследником не пожаловал… Даже дочери мне не послал, чтобы я хотя бы зятем и его родней разжился на старости. В старости большая у меня забота… — признался в печали своей Ростом.
— Может, усыновить кого… — осторожно вставил Цицишвили, который в глубине души мечтал подсунуть своего собственного сына бездетному Ростому.
— Кого же?
— Оглянись вокруг, государь! Выбери достойного юношу, доброго сына доброго отца, Теймуразу неугодного, но при этом ничем не уступающего Датуне, ибо сын Теймураза и собой хорош, и умом удался… Мудрецом прослыл.
Ростом нахмурился, не понравились ему речи о достоинствах Датуны, но чтобы не обижать Цицишвили, тотчас сладко ему улыбнулся, ибо показалось, что откровенность Парсадана прежде всего на его же, Ростома, благо направлена.
— Я уже думал об этом, мой Парсадан, и еще буду думать, потороплюсь с решением.
…Не прошло и двух недель после этой беседы, как Ростом созвал дидебулов в Тбилисский дворец и объявил своим названым сыном и наследником картлийского престола внука царя Вахтанга, царевича Луарсаба.
Замялись тавады и азнауры, но промолчали.
Попросил слова мцхетский католикос Евдемоз Первый, Диасамидзе.
— Поскольку здесь не присутствует сейчас наследник престола и ваш приемный сын и поскольку сказанное на совете — дарбази слово не должно выноситься из дворца, я хочу высказать свое мнение, государь, высказать без всякой утайки перед богом и тобой.
Не понравилось царю вступительное слово «козлинобородого», как он называл католикоса Евдемоза Диасамидзе, не понравился и тон начала его речи, и дерзость, ибо не жаловал он его вообще как духовного предводителя отвергающих его христиан. Однако прерывать старика тоже не стал.
— Дело в том, государь, что земли деда Луарсаба, блаженного Вахтанга, отданы церкви, часть же разделена меж сидящими здесь дидебулами. Как только господь всеблагой того пожелает и твой приемный сын станет законным наследником престола, снова начнутся раздоры и междоусобицы, распри и ссоры, — мир и покой в стране, твоими усердными стараниями достигнутые, снова будут нарушены, — под конец подсластил пилюлю Евдемоз, желая польстить царю.
Ростом вспыхнул, сверкнул глазами, но он сдержался и скорее для членов дарбази, чем для католикоса, задал вопрос:
— Тогда кого же вы хотели бы видеть на престоле?
Католикос, который не успел сесть, вдруг продолжил так бойко, будто вопрос относился к нему одному:
— Дело в том, государь, что в роду истинных Багратиони бездетных царей никогда не было. — Глаза у Ростома выкатились из орбит, но Евдемоз поспешил закончить свою мысль: — Потому и у тебя должны быть дети… В бесплодии вашего брака повинна царица, а поскольку вера твоя позволяет тебе это — возьми себе другую жену. — Католикос умолчал о вывезенном из Персии гареме, который Ростом, считаясь с христианским окружением, прятал где-то в горах..
— Да какое тебе дело до веры моей, козлинобородый!.. — взорвался Ростом, порываясь вскочить со своего трона, но и на сей раз сдержался, встретив спокойный, но твердый взгляд царицы Мариам, с которой Ростом считался всегда, ибо признавал в ней мудрейшую женщину.
— Да сбудется воля господа и воля твоя, государь. Я на все согласна, — смиренно произнесла царица и умолкла. Ростом же понял, что эти слова были сказаны ею скорее для собственного успокоения. Мариам Дадиани так легко не примирилась бы с соперницей, ни с кем не стала бы делить ни мужа, ни трона, ибо в бездетности царя она была совершенно неповинна, — напротив, и муж и жена прекрасно знали, что ни одна из красавиц в гареме Ростома уже не родила бы ему ни сына, ни дочери…
Под разумным давлением Мариам Ростом сумел несколько подавить в себе вспышку гнева, но не успокоился и грозно отрезал:
— А ты, козлинобородый, возьмись за ум и прикуси язык, я ведь знаю, что за червь тебя точит и почему ты хочешь разделить Мегрелию с Картли! Имерети и Теймураз у тебя на уме! Так помни, я выпотрошу эти мысли из твоей гнилой головы, а язык велю вырвать, как поганый сорняк!
Члены дарбази молча разошлись.
…Католикос Евдемоз первый дал согласие на усыновление христианина Луарсаба мусульманином Ростомом, а также на провозглашение его наследником престола.
Зароптали тавады и азнауры. Ростом сам их навел на мысль, которая прежде им и в голову не приходила: отказавшись от Луарсаба, они могли угодить Теймуразу и тем самым наладить отношения с Имерети… Избавились бы и от тяжелого, непреклонного правителя, который непременно бы стал угнетать и притеснять всех дидебулов, мстя за своего отвергнутого отца, — все припомнил бы им, став царем, Луарсаб…
И сердце католикоса следовало бы таким путем завоевать, ибо известен он был своей мудростью, преданностью Теймуразу и Имерети.
Потолковали князья, пораскинули умом и так, и этак и решили наконец: после смерти Ростома Луарсаба к престолу не допустим, сами выберем нового царя и оповестим шаха о нашей воле. Обращение к шаху было упомянуто в расчете на тот случай, если бы слух о княжеском сговоре достиг ушей Ростома, ибо они все как один знали, что сидящие в Кахети Теймураз и Датуна после смерти Ростома к картлийскому престолу никого не допустят.
Парсадан Цицишвили по-прежнему не находил себе покоя. Планы князей, о которых он знал, лишали его сна, бередили душу, еще хлеще будоражили его, будили заветное желание. Не мог он расстаться с мечтой возвести на престол сына, а более подходящего случая ему вовек не дождаться. Он строил всевозможные планы и тут же рушил их, перебирал различные способы и тотчас их отметал. Он с нетерпением ждал от судьбы знака и наконец получил его.
…Осень была на исходе.
Ростом охотился на кабанов в низовьях Куры. Как магометанину ему запрещено было есть свинину, но царица Мариам любила шашлык из молодых кабанчиков, нагуливавших жирок на лесных желудях. Однажды и царь изволил отведать кусочек и с тех пор пристрастился к запретному яству. «Если вино можно пить воровски, почему свинину нельзя есть?» — подумал он. Поводом для охоты всегда служило желание царицы, лакомились же добычей они оба.
Пушистый, словно облако, туман, окутавший лиственный лес, пронизывал охотников до костей. Звуки рожков были едва слышны, поглощаемые густой пеленой, и лай собак доносился откуда-то издалека.
Луарсаб, окруженный своими дружками-сверстниками, гнал кабана из чащи леса на берег Куры. Ломались и трещали кусты под копытами горячих коней. На краю леса, вдоль Куры были расположены три засады, в средней из которых находился Ростом со своими приближенными.
К засадам постепенно приближались человеческие крики и лай собак. Охотники на лошадях преследовали перепуганный кабаний выводок. На выбегающих из леса зайцев, лис и шакалов сидящие в засаде не обращали внимания, все ждали кабанов.
Парсадан Цицишвили, притаившийся в засаде справа, вскоре понял, что в его сторону зверя наверняка не погонят. Он покинул свое укрытие и с пищалью в руках, держа указательный палец на курке, медленным шагом пошел вдоль опушки леса.
Его познабливало, ломило суставы, все тело ныло от сырого холода и усталости.
«Ослаб я с годами, да и простыл, видно. Не нужна мне их охота, того и гляди захвораешь. И до каких пор этот старикан будет резвиться, словно мальчишка! Сам покоя не знает, и нам житья не дает. Коли кабаны ему нужны, послал бы своих кизилбашей, а те, если угодно, целое стадо пригонят. Вот незадача-то — плов у одного, а аппетит у другого! Подпусти моего Автандила к царице Мариам, так, пожалуй, она сразу двух молодцов золоточубых на свет произведет. Старик-то уже ни на что не способен, небось иссяк в персидских гаремах, и лицо словно в нарывах все, говорят, кровь у него негодная, отравленная».
